Эпштейн ждал меня в Центре «Оренсанц», старой синагоге в нижней части Ист-сайда, где мы впервые встретились после гибели его сына. Как обычно, при нем находились двое молодых людей, которых он таскал за собой явно не для совершенствования их разговорных навыков.

— Ну вот, мы снова здесь, — сказал Эпштейн.

Он совершенно не изменился. Маленького росточка, с седой бородой, немного печальный, как если бы, несмотря на все его усилия сохранять оптимизм, мир каким-то образом уже умудрился разочаровать его в тот день.

— Вы, кажется, предпочитаете здесь назначать встречи.

— Здесь место публичное, бывает и людно, но все-таки можно уединиться, когда необходимо, сохранить конфиденциальность, и много безопаснее, чем может показаться. Вы выглядите утомленным.

— У меня выдалась нелегкая неделя.

— У вас вся жизнь выдалась нелегкая. Будь я буддистом, я бы задумался над вопросом, какими грехами, совершенными вами в ваших предыдущих воплощениях, можно оправдать проблемы, с которыми вам приходится сталкиваться в этом.

Место, где мы стояли, было заполнено мягким оранжевым сиянием. Солнечный свет, обильно попадающий внутрь помещения через большое окно синагоги, проходя через стекло, густо окрашивался благодаря какому-то скрытому элементу конструкции. Уличный шум туда не доносился, и даже наши шаги на пыльном полу звучали приглушенно. Луис остался у двери, между эпштейновскими телохранителями.

— Итак, расскажите мне, — попросил Эпштейн, — какое дело привело вас сюда?

Я думал обо всем, что Рейд и Бартек рассказали мне. Вспомнил Брайтуэлла, ощущение его рук на себе, когда это мерзкое существо попыталось притянуть к себе, потом его лицо перед тем, как он нырнул в огонь. Тошнотворное чувство головокружения вернулось ко мне, и я снова испытал покалывание кожи, как память о старых ожогах.

Я вспомнил и того проповедника, Фолкнера, запертого в своей тюремной камере, когда его дети были уже мертвы и полный ненависти крестовый поход завершен. Я снова видел его руки, протянутые ко мне через прутья решетки, чувствовал жар, исходивший от его старого жилистого тела, и опять слышал слова, которые он сказал мне, перед тем как плюнуть мне в лицо своей отравленной слюной.

«То, с чем ты сталкивался до сих пор, ничто по сравнению с тем, что тебя ждет... То, что тебя ждет, вовсе не человеческой породы...»

Не знаю как, но Фолкнер обладал знанием о скрытом. Рейд говорил, что, возможно, все они — Фолкнер, Странник, убийца детей Аделаида Модин, арахноидит-мучитель Падд, возможно, даже Калеб Кайл, чудовище, призрак которого часто появлялся в жизни моего дедушки, — были связаны, даже если кто-то из них и не осознавал этого. Связывало их человеческое зло, порождение их собственной испорченной природы. Да, плохая генетика сыграла роль в том, кем они стали, и мучительно жестокое детство. Да, поврежденные крошечные кровеносные сосуды мозга или какие-то нейроны, давшие осечку и не взорвавшиеся, могли добавиться к их уже некачественной природе.

Но была в их деяниях их собственная злая воля, поскольку я не сомневался, что наступало время для большинства тех мужчин или женщин, когда они стояли над другим человеческим существом и держали чужую жизнь в своих ладонях, хрупкую, дрожащую, исступленно бьющуюся за свое право на этот мир, и приняли решение уничтожить ее, не обращая внимания на крики или рыдания, на медленное затухание последних вздохов, пока кровь не прекращала пульсировать и только медленно вытекала из ран, сливаясь в единое пятно, и в ее глубокой, вяжуще липкой красноте отражались их лица. Именно в мгновении, отделяющем мысль и действие, намерение и исполнение, таилось истинное зло, когда в один мимолетный миг еще имелась возможность свернуть с пути и отказаться потворствовать тьме, поглотив в себе желание.

Возможно, именно в этот момент человеческая гнусность наталкивалась на нечто худшее, нечто более глубокое и древнее, одновременно знакомое, поскольку откликалось в глубинах наших душ, и все же, чуждая нам и по природе, и по возрасту, натыкалась на зло, которое предшествовало нашему собственному и затмевало наше своей величиной. Слишком много в мире разновидностей зла, как и людей, способных творить его, и градации зла близки к бесконечности. Но, может быть, правда заключена в том, что все зло мира исходит из одного и того же глубочайшего колодца, и есть такие существа, которые черпают из него значительно дольше, чем мы даже можем себе вообразить.

— Одна женщина рассказала мне о книге, одном из библейских апокрифов, — признался я. — Я прочел ее. Там говорится о материальности ангелов, их способности принимать человеческий облик и обитать в таком виде скрытыми и невидимыми для окружающих.

Эпштейн замер, не произнося ни слова. Я больше не слышал даже его дыхания, а размеренное движение груди при вдохе и выдохе, казалось, полностью приостановилось.

— "Книга Еноха", — выдохнул он наконец спустя некоторое время. — Вы знаете, великий раввин, Симеон бен Джочаи, уже после распятия на кресте Иисуса Христоса проклял тех, кто верил в содержание этой книги. Ее расценивали как более позднее, неверное толкование Книги Бытия из-за аналогии между этими двумя текстами, хотя некоторые ученые утверждали, что «Книга Еноха» на самом деле более ранняя работа и, исходя из этого, более точная. К тому же характер книг сомнительного содержания — апокрифических, детероканонических, таких как Юдифь, Тобит и Барух, которые следуют за Ветхим Заветом, и отсеченные более поздние Евангелия, такие как Евангелия Томаса и Бартоломея, — является минным полем для ученых. С «Книгой Еноха» дело, вероятно, обстоит труднее всего. Книга эта написана с неподдельной тревогой, полна проникновенным и глубоким подтекстом — попыткой раскрыть природу зла в этом мире. Едва ли удивительно, что и христиане, и иудеи сочли, что проще запретить это произведение, нежели попытаться исследовать его содержание в свете своих верований и таким образом постараться примирить и согласовать оба представления. Было ли настолько трудно увидеть, что мятеж ангелов связан с сотворением человека; что гордость ангелов оказалась уязвлена невольным изумлением и интересом к этому новому явлению; что ангелы, возможно, позавидовали телесности человека и удовольствиям, доступным человечеству, а больше всего тому, которое заключалось в радости, найденной в слиянии с телом другого? Они испытали вожделение, поддались страсти, они восстали и пали. Некоторые спустились в преисподнюю, а другие нашли себе место здесь и наконец приняли на себя форму, которую они столь страстно и столь долго желали. Интересное предположение, вам не кажется?

— Ну а как быть, если находятся люди, которые верят в это, которые убеждены, что они и есть падшие ангелы или продолжение этих существ?

— Важнее, если они не верят, а действительно являются таковыми, не так ли? — вопросом на вопрос ответил Эпштейн. — Разве не поэтому вы снова хотите увидеть Киттима?

— Я думаю, что стал маяком для скверных существ и самое худшее из них теперь ближе, чем когда-либо прежде, — медленно, четко выговаривая слова, начал объяснять я. — Моя жизнь рвется на куски. В какой-то момент я мог увернуться, и они могли бы проскочить мимо меня, но сейчас уже слишком поздно. Я хочу увидеть того, кто у вас, чтобы подтвердить самому себе, что я не безумен и нечто подобное может существовать и существует.

— Возможно, они существуют и, возможно, Киттим — доказательство этого, но мы столкнулись с его сопротивлением. У него очень быстро возникает привыкание к лекарствам. Но накануне вашего посещения мы дали ему сильную дозу, и это может обеспечить вам несколько минут его разумного поведения.

— Нам далеко ехать? — спросил я.

— Ехать? — удивился Эпштейн. — Ехать куда?

— Так он здесь? — Мне потребовалась секунда, чтобы понять это.

Мы попали в небольшой отсек через обыкновенный туалет, расположенный в цоколе здания. Туалет был обит металлом, и задняя стена представляла собой двойную дверь, снабженную обычным и электронным замками. Дверь открывалась внутрь, за ней обнаружилось звуконепроницаемое помещение, разделенное надвое стальной сеткой. Камеры наблюдения несли постоянную вахту за зоной позади сетки, в которой стояли кровать, диван, маленький стол и стул. Никаких книг я не увидел. Телевизор был закреплен на стене в самом дальнем углу, по ту сторону стального барьера. На полу возле дивана лежал пульт дистанционного управления.