Их «учили» танцам при помощи кнута, но и прежде и теперь праздник был днём их славы. Представление рождалось после долгих месяцев репетиций. Рты и подбородки актёров, торчавшие из-под нижнего края масок, закрывали длинные белые шарфы; смотреть можно было только через ротовые отверстия. Маски, увенчанные высохшими человеческими черепами, представляли жутких демонов с налитыми кровью глазами.

Наконец танцоры выскочили на солнце. Толпа вновь замерла. Несколько часов кряду они выделывали сложные движения под звуки необычной музыки, сражались деревянными мечами с демонами, приседали и выпрямлялись во весь рост, прыгали на одной ноге. Шуршали шёлковые туники, ярко переливались краски.

День пролетел незаметно. Зрелище прерывалось лишь краткими визитами к прилавку тибетца, торговавшего пивом. Часам к четырём появился Тенсинг. «Всё в порядке, — сказал он, — тюки сгрузили и сложили в бунгало возле дзонга. Вангду ожидает расчёта».

Незадолго до окончания праздника властитель закона обратился к толпе. Он высказал пожелание, чтобы торговцы приходили в Тонгсу дважды в месяц — чем больше их будет, тем лучше, а крестьяне пусть несут на базар продукты, которые они желают продать.

На следующее утро мы с Тенсингом отправились в дзонг за провизией. Ньерчена нашли в маленьком помещении возле склада; для этого нам пришлось забраться на четыре лестницы, пересечь два двора и пройти узкий туннель.

Амбар, в который складывают зерно, поступающее в виде налогов от крестьян округи, представлял собой каменный мешок, ньерчен взломал печать на двери. Вдоль стен стояли деревянные лари по шесть метров в длину и полтора метра в высоту. Ньерчен звякнул толстым ключом и открыл замок. Тенсинг взял из ларя шесть бре — больших мер риса. Счёт вёл один из помощников.

Затем ньерчен подошёл к другому ларю, в котором был рис худшего качества. Оттуда он отпустил 50 мер в деревянный бочонок, за которым явились двое монахов. Это ежедневная порция обитателей монастыря. В углу лежал большой кусок масла. Со строгим видом школьного экзаменатора ньерчен наблюдал, как монахи отрезали от него ломти и взвешивали с помощью каменной гири.

Рядом с амбаром находились прочие склады; двери их были завязаны джутовыми верёвками и запечатаны серебряной печатью, которая висела у ньерчена на поясе.

Вслед за интендантом мы спустились по крутой лестнице в его контору. На жёлтых стенах были нарисованы крупные оранжевые цветы, резные столбы и балки покрыты красным, синим и жёлтым узорами. Одна стена представляла собой алтарь, напоминавший старинный буфет с несколькими ступенями, на которых стояли изящные статуэтки бронзовых лам. Вся мебель сверкала позолотой.

Ньерчен преклонил колена перед алтарём, после чего уселся, поджав ноги, на ковёр перед низеньким столиком. Помощник немедленно извлёк из складок своего кхо коричневый бумажный свиток и записал туда количество зерна, отпущенного со склада.

На стене за спиной ньерчена висели шесть дивных мечей в инкрустированных золотом серебряных ножнах. Некоторые были обёрнуты шёлком. Рядом с ними — три кнута. Один сплетён из толстых бычьих жил, другой — из кожаных ремней; у третьего на древке был очень красивый серебряный набалдашник. Я вспомнил с лёгким ознобом время, когда учился в закрытой школе в Англии — там этот воспитательный агрегат был в ходу. Ньерчен снял самый красивый меч и прицепил его к поясу, пояснив, что делает это по случаю праздника.

Фестиваль должен был продолжиться сегодня. Танцы ещё не начались, и я воспользовался паузой, чтобы осмотреть дзонг.

В главном дворе кипела лихорадочная деятельность. В одном углу 30 мужчин в обыденных костюмах приплясывали под аккомпанемент бубна — репетировали перед вечерним представлением. В другом дворе рамджам отдавал приказания толпе крестьян — те сидели на земле, положив на колени мотыги и плетёные ивовые корзины. В воротах показалась цепочка носильщиков, сгибавшихся под тяжестью деревянных балок. Материал складывали у ног плотников, и те ловкими ударами топориков расщепляли балки на доски — шёл ремонт молельни.

Взад и вперёд сновали посыльные, пронося барабаны, мешки с рисом и охапки соломы.

В дальнем углу я увидел странную фигуру — человека, у которого на шею был надет огромный деревянный хомут. Оказалось, это преступник; голова его торчала из невообразимого воротника так, словно уже была положена на плаху. Заметив мой взгляд, он встал; ноги у него были скованы железной палкой на уровне щиколоток. Человек медленно повернулся и пошёл прочь, неловко звеня железом и поддерживая руками свой хомут.

Тягостное зрелище выглядело ещё более трагическим оттого, что рядом с мужчиной бежала девчушка лет трёх — возможно, его ребёнок. К преступнику подошёл солдат — не потому, что должен был охранять его, а просто поболтать со старым приятелем. Мне сказали, что закованный преступник тоже был до недавнего времени солдатом, но его уличили в воровстве. Вид этого мужчины в деревянном ярме напомнил мне, что правосудие в современном Бутане действует по средневековым канонам…

Это был не единственный аспект бутанской жизни, восходивший к жестоким традициям древности. Когда я смотрел репетицию танцоров, на площадке появился танцмейстер с кнутом в руке. Какое-то время спустя, сочтя, что один из артистов не проявляет должного старания, он огрел его по спине. Жертва как ни в чём не бывало заняла своё место в ряду и продолжала выделывать сложные па, быть может подскакивая чуть выше, чем раньше…

Я был шокирован. Мне приходилось видеть телесные наказания, но уж по крайней мере они назначались за проступок. А тут просто заставляли человека усерднее танцевать! Искусство и насилие — две вещи несовместимые, так мне всегда казалось. Выходит, я ошибался.

Мы, на Западе, сплошь и рядом бываем шокированы физической грубостью и в то же самое время не обращаем внимания на психологические мучения. Современный человек страшится физической боли, но моральные муки он находит абсолютно «пристойными».

Тримпон Тонгсы рассказал мне много интересного о социальной структуре бутанского общества. Если воспользоваться знаменитым изречением, то здесь все люди равны, но некоторые «равнее» других.

В Бутане нет ни торгового, ни ремесленного сословия. Есть только крестьяне. Нет даже дворянства, за исключением ближайших родственников короля.

Это общество тем не менее разделено на три общественные группы: крестьяне, владеющие землёй, — их называют «треба» (налогоплательщики); затем арендаторы монастырских земель — их называют «траба» — и, наконец, дети обеих категорий крестьян, которые не наследуют родительских наделов, а поступают в монашество или идут служить в дзонг.

Первая группа крестьян — треба — владеют не только землёй, но и семейными домами. Налоги они платят в форме отчислений от урожая и повинностей дзонгу; иногда эти обработки занимают два, а то и три месяца. Треба составляют подавляющее большинство бутанского населения. Они выбирают деревенских старост, а уже те выдвигают из своей среды рамджама, которого король может назначить на более высокий пост тримпона или ньерчена.

Безземельные крестьяне — траба — тоже умеют свои дома, но трудятся на монастырских землях. Речь в данном случае идёт не о монастырях, расположенных в дзонгах, но о бесчисленных обителях, рассеянных по всей стране. Траба не имеют права продавать или передавать свои наделы, однако они вольны обрабатывать их по своему усмотрению, отдавая монастырю в виде ренты солидную часть своего урожая.

Третья группа состоит из тех, у кого нет ни земли, ни дома. Это младшие сыновья, на которых не распространяется право наследования. На их долю остаётся только служба — богу или королю.

Таким образом, главной поддержкой государства являются землевладельцы — треба. Налог им назначается не с владения, а подушно. Повинности и выплаты натурой (деньги ещё не имеют хождения) крайне многочисленны.

Семья не только отдаёт часть собранного урожая риса, ячменя и гречихи, но ещё и поставляет в дзонг дрова; их заготовляют в больших лесах, принадлежащих государству. Крестьянин обязан поставить также в крепость три мешка «домашней земли» — так называют смесь жжёной глины с золой из очага, идущую на изготовление бумаги для священных книг. Крестьяне обязаны привезти в дзонг некоторое количество коры.