В комнате на покрытых ковром подушках восседали десять мужчин в кхо и двое монахов в тогах. Возле стен в ожидании приказаний застыли слуги. Один из них наполнял чаем серебряные чаши, стоявшие на низеньких столиках перед чиновниками.
С моим приходом повисло молчание. Затем один из присутствующих, в котором я угадал властителя закона, широким жестом открытой ладони показал мне на место против него, рядом с очень полным гостем, меч которого я тут же неловко зацепил ногой.
Все молчали, окидывая меня оценивающим взором. Наконец тишину нарушил человек, сидевший рядом с тримпоном: он принялся с выражением читать мой кашаг. Остальные одобрительно закивали головами. Когда чтение закончилось, мне передали чашку тибетского чая. Лёд тронулся, когда я поблагодарил.
— Он говорит по-тибетски! — воскликнул хозяин.
— Совершенно верно, — робко откликнулся я.
— Где ваши слуги?
— Они на подходе. Правда, не знаю, смогут ли они добраться до Тонгсы сегодня.
Мне не хотелось вдаваться в подробности. Тримпон подозвал слугу, что-то зашептал на ухо, потом встал, прицепил меч и пригласил меня следовать за ним.
Мы покинули собрание и вышли на скалистый гребень. Несколько минут спустя слуги поставили стол, европейские складные стулья и подали чай с индийскими конфетами. Мы уселись на виду у всех.
Отсюда открывался дивный вид на окрестности. Справа вниз уходил головокружительно крутой склон, слева у подножия дзонга виднелась деревня, а прямо — величественная стена крепости.
Дзонг контролировал торговые пути всей округи; ничего удивительного, что, занимая такое стратегическое положение, дед нынешнего короля — Ургьен Вангчук — сумел установить свою власть над страной. Мне не доводилось видеть более импозантного шедевра военной архитектуры. Громадными размерами он затмевал цитадели времён крестовых походов, которые показывают туристам в Европе.
Входившим и выходившим из дзонга приходилось огибать наш стол, при этом они почтительно кланялись тримпону, складывая руки под подбородком. Трое слуг ожидали малейшего знака повелителя; подходя к тримпону, слуга закрывал рот, чтобы не осквернить своим дыханием господина.
Стоя поодаль, группа крестьян пыталась привлечь внимание тримпона. Наконец, набравшись храбрости, они приблизились и стали жаловаться на несправедливый налог, испрашивая отсрочки. С аристократической непринуждённостью, продолжая беседовать со мной, тримпон отправлял свои обязанности.
Волосы его были коротко подстрижены, лицо серьёзно. На хозяине был великолепно сшитый тонкий шёлковый халат, ниспадавший роскошными складками. От него исходила властная уверенность, которую ещё более подчёркивало спокойствие тона. Приятный голос и изысканно вежливая речь отметали даже мысль о каких бы то ни было возражениях.
Ни на одну секунду он не забывал, что на него устремлены все взоры и что в руках он держит бразды правления целой области. Даже лицо тримпона призвано было символизировать власть над тысячами подданных, живущих в окружении высоких гор. Он представлял ту силу, которая затворяла с приближением ночи ворота дзонга, объявляла праздничные дни или мобилизовывала на повинности. Не только хромую лошадь, даже фунт риса нельзя было продать без его согласия.
Но этот человек, сознавая свою громадную власть, выказывал её крайне сдержанно. Он в буквальном смысле верховодил отсюда — со скалистого гребия у подножия своей крепости — делами провинции.
В странах Запада власть слишком часто прячется за закрытой дверью, её представляют безликие персонажи в кабинетах, скроенных по стандартному образцу. В Бутане всё происходит на миру, и за безграничную власть тримпоны и сам король расплачиваются своей личной жизнью. Они никогда не остаются одни, без подданных. У самого бесправного раба есть право видеть, как они едят, пьют и спят; правители и управляемые принадлежат здесь друг другу.
Тримпон — не просто представитель правосудия, порядка и закона, он сам и есть порядок, правосудие и закон. В его лице собраны разом все общественные институты. А поскольку в Бутане мораль и закон представляют одно целое, от властителя закона ждут добродетельной жизни и проявления лучших качеств.
Я объяснил тримпону, что очень хотел попасть на фестиваль священных танцев и поэтому пришёл один, мои люди должны появиться завтра. Он был удовлетворён разъяснением и лишь озабоченно спросил, как же я буду устраиваться и питаться.
Чай мы допивали уже в темноте, когда туман наползал из долины на гребень. Тримпон пригласил перейти в дом. Гости уже разошлись.
Тримпон принялся расспрашивать меня о Франции. Я отвечал очень старательно, хотя и чувствовал, что, это похоже на рассказ об иной планете. Как объяснить те или иные вещи?
Тримпон представил меня своей дочери, красивой девушке лет шестнадцати; стриженые волосы придавали ей очень современный вид. Она была одета в длинное, до пят клетчатое платье, скреплённое на плечах чеканными серебряными застёжками. Я бы не отличил её от привычных мне молодых людей, хотя ей не доводилось ни разу в жизни видеть автомобиль или слышать радио. Она не подозревала о существовании магазинов женской одежды или капризах моды, и, когда она выйдет замуж и будет рожать ребёнка, её не повезут в клинику. И всё же ничто или, чтобы быть точным, почти ничто не выделяло её из среды сверстниц на Западе.
Мы были современниками — она, её отец и я. Мы абсолютно одинаково реагировали на жалость и сострадание, гнев и неудовольствие. Мы хохотали над одними и теми же вещами и говорили на одном языке.
На Западе часто думают, что игрушки «новой» цивилизации сделали нас другими. Это не так. Разве у этой девушки иные мечты и желания? Она тоже хочет быть счастливой и красивой, любить и быть любимой, болтать с подружками, привлекать внимание. Какое дело, что на бутанке иное платье? Какая разница, что она готовит у очага, а не на электрической плите или что музыка, которая ей нравится, не так ритмична?
Мне не приходилось искать слов, хотя собеседники в Бутане подчас и удивлялись ходу моей мысли. Удивление вызывало лишь качество одежды — я щупал их кхо, а они мяли пальцами терилен моих брюк. В остальном всё было понятно и просто.
В чём же заключался так называемый прогресс? Где признаки того, что я принадлежу к более «высокоразвитой» цивилизации? Неужели в знании факта, что нитрат серебра чувствителен к свету, что очищенная нефть приводит в движение поршень цилиндра, а пенициллин убивает микроорганизмы?
Разве мог я сказать властителю здешнего закона, что мы нашли лекарство от людских невзгод, сумели придать более глубокий смысл жизни или способны ответить на все вопросы, разрешить все сомнения, которые обуревают человека равным образом в Бутане, как и в любой другой стране? Рядом с тримпоном Тонгсы я был ребёнком, а знания, почерпнутые в Сорбонне и Оксфорде, бледнели в сравнении с его мудростью…
В тот вечер я разделил с тримпоном скромный ужин — рис с пряностями. Это лишний раз убедило меня в том, что, за исключением почестей, связанных с его рангом, жизнь знатного господина ничем не отличается от жизни его подданных и подчиняется тому же полумонастырскому уставу.
Обеспокоенный моим комфортом, властитель закона велел слуге отнести в домик одеяла и ковёр. При свете факела я соорудил себе на полу постель и, совершенно измотавшись за день, мгновенно уснул.
Утром, когда я открыл ставни на оконцах, то увидел напротив лужайку с двумя огромными кипарисами и побелённое шале. Там, мне сказали, останавливается король, приезжая в Тонгсу; в этом доме он родился в 1925 году.
Цитадель примыкала к склону горы и кончалась полукруглой башней, выдвинутой вперёд, на гребень, где мы восседали накануне вечером с тримпоном. Эта башня называется «тадзонг» (форпост) и вместе с центральной башней и четырьмя бастионами поменьше составляет в плане букву V, причём угол нацелен на гору. Неприступная твердыня сверкала на солнце побелёнными стенами, подчёркнутыми широкой красной полосой на уровне крыш.