В малой трапезной, куда он вошёл для встречи с келарем, под присмотром которого кормили голодных людей, были слышны разговоры из большой трапезной. Но понемногу голоса начали стихать. Можно было понять, что собравшиеся прислушиваются к человеку, назвавшему себя стрелецким главой.

   — Не смотрите на меня, что кафтан мой в дырах, будто пулями пробитый. А был я в большой милости у бояр и жил под Тулой. Да Ивашка Болотников разорил наши посады, и бежал я к брату в Волок Дамский. А туда паны понаехали, а нас в холопы произвели. Вот иду я раз мимо хоромов пана Езерского, слышу, размовляют между собой. Один голос, аки труба, наказывает: «Ты гляди, чтоб всё верно было, зелье вдосталь не сыпьте, дабы смерть приключилась воеводе не на пиру, а дома». Другой голос отвечал: «Всё сполню, как есть». Я дивился этим речам, ещё не ведая, какая тайна в них скрыта. И токмо теперь, припомнив всё, как слышал, понял: уморить-то проклятущие задумали воеводу нашего Скопина-Шуйского. Эх, как бы знать!

   — Да что с того знания! Всё одно, руки у нас коротки на злодеев.

   — Да неужто ляхи с княгиней Катериной связку имели?

   — Пошто с самой княгиней! У панов довольно слуг на злодейство.

   — Я думал, тут не в самой княгине Катерине причина, — задумчиво произнёс бывший стрелецкий голова. — Сия злая тайна одному Богу ведома.

   — Так пошто не приведут к пытке того, кто наливал питье воеводе? И прочих пошто не уличат Божьей правдой и крестным целованием?

Гермоген вспомнит этот разговор много времени спустя, когда узнает о тайном наказе польского короля Сигизмунда пану Потоцкому[70] «истребить или прогнать князя Михаила». И думать ли, что сами ляхи были исполнителями злодейского замысла, когда среди русских изменников были такие верные клевреты польского короля, как боярин Михайла Салтыков.

И теперь, слушая бывшего стрелецкого предводителя, Гермоген чувствовал в его словах правду. Княгиня Катерина не причастна к этому злодейству.

Между тем монастырская площадь заполнялась людьми. Многие пришли просить милостыню, зная о прибытии патриарха, который славился нищелюбием. Гермоген вышел к ним. Он был в саккосе простого платья, напоминавшем скорее митрополичью мантию. Но Он и не нуждался в знаках пышности и торжественном облачении. В его крупной фигуре, в посадке головы, в долгом и строгом взгляде больших тёмных глаз было столько величия, что даже недруги склоняли перед ним голову. И ныне многие упали на колени, едва он показался в дверях.

   — Сподобились, святейший отец наш, очи твои радостно видети.

   — Покажи нам милость свою, святейший владыка!

   — Припадаем к стопам твоей христолюбивой милости!

Обходя ряды нищих и оделяя каждого, Гермоген произнёс:

   — Буди имя Господне благословенно отныне и вовек!

Один нищий был совсем стар. У него не было сил протянуть руку, чтобы взять милостыню. Гермоген склонился над ним и вложил монету в слабую руку. «Боже милостивый, как было в такой глубокой старости с голоду не помереть, — думал Гермоген. — Пошли, Боже, благодать и спасение сирым сим!»

16

Но, увы, спасение не суждено было «сирым сим», о чём молил Бога Гермоген, предчувствуя наступление роковых дней. Многие из них погибнут — кто от голода, кто в новом пожаре московском.

События развивались трагически для России.

Король Сигизмунд без объявления войны вошёл в княжество Смоленское как воитель с отборным войском; двенадцать тысяч всадников, немецкая пехота, литовские татары и десять тысяч запорожских казаков расположились станом на берегу Днепра в живописном месте между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским. Оттуда король послал смолянам манифест, в котором говорилось, что Бог казнит Россию за властолюбцев, которые незаконно в ней царствовали и царствуют, терзая Россию смутами.

Далее Сигизмунд не упустил случая сделать словесный выпад против шведов, остававшихся и после смерти воеводы Скопина союзниками России в борьбе против поляков. Шведы хотят-де истребить христианскую веру и навязать россиянам свою веру. Он, король, получил много тайных писем, в которых россияне слёзно молят его спасти отечество и церковь, и, снисходя к этим слёзным моленьям, он идёт в Россию с войском, дабы избавить её от недругов. Посему жители Смоленска должны встретить его, короля, с хлебом-солью. За непослушание грозил огнём и мечом.

К Сигизмунду вышли воеводы — боярин Шеин, князь Горчаков, архиепископ Сергий и представители народа и твёрдо заявили:

— Мы в храме Богоматери дали обет не изменять государю нашему Василию Иоанновичу. А тебе, королю польскому, и твоим панам не станем раболепствовать вовеки.

Сигизмунд начал осаду Смоленска, надеясь разбить стены крепости пушечными ядрами. Но башни, воздвигнутые Годуновым, оказались крепче пушечных ядер. Зато пушечные атаки осаждённых были столь успешными, что ляхи вынуждены были покинуть Спасский монастырь.

Начался приступ, но неудачный. Отбитый неприятель вынужден был вернуться в стан, откуда безуспешно огрызался на вылазки мужественных защитников Смоленска.

Скорая осада, на которую рассчитывал польский король, не удалась. Но Сигизмунд не был бы одним из самых коварных королей, если бы не стал искать тайных вероломных путей достижения своей цели. Сначала надобно было задобрить тушинских мятежников, обеспокоенных тем, что Сигизмунд хочет завоевать Московское царство и лишить «Димитрия» царской короны. Король поспешил уверить их, что они получат доходы Северской и Рязанской земель и многие иные милости. А главное — он обещал послать в Тушино вельможу Потоцкого с войском и деньгами, чтобы «истребить или прогнать князя Михаила».

Тем временем к Сигизмунду прибыло более сорока тушинских изменников-россиян и ляхов. Сигизмунд принял их, окружённый сенаторами и знатными панами. Русские изменники-вельможи казались ослеплёнными пышностью польского двора, величием и милостивым обращением с ними самого короля. Михайла Салтыков, князь Иван Хворостинин, дьяк Грамотин произносили подобострастные льстивые речи. Михайла Салтыков, седовласый, тучный, даже заплакал от умиления и преданности.

Московскую делегацию приняли сенаторы. Начал переговоры искусный в речах дьяк Грамотин:

   — С того времени как смертию Иоаннова наследника извелося державное племя Рюриково, мы всегда желали иметь одного венценосца, в чём может удостоверить вас сей думный боярин Михайла Глебович Салтыков, зная все тайны государственные.

   — Доподлинно так, — подтвердил Михайла Салтыков. — Препятствием были грозное царствование Борисово, успехи Лжедимитрия, беззаконное воцарение Шуйского да явление второго самозванца, к коему мы пристали от ненависти к Василию.

   — Мы давно бы прибегли к Сигизмунду, ежели бы тушинские ляхи тому не противились. Ныне же мы готовы повиноваться ему, законному монарху, объявившему нам чистоту своих намерений, — пылко добавил молодой князь-изменник, друг Григория Отрепьева, а ныне готовый его поносить Иван Хворостинин.

Но всех затмил велеречивой наглостью своей речи выдвинувшийся несколько вперёд чиновник Молчанов, ныне открыто вменяющий себе в заслугу убийство сына Годунова — Фёдора. Неприятно поражённые его грубыми манерами, ясновельможные паны, однако, с вниманием выслушали его речь:

   — Вся Россия встретит царя вожделенного с радостью. Города и крепости отворят врата. Патриарх и духовенство благословят его усердно. Только пусть не медлит Сигизмунд. Да идёт прямо к Москве. Мы впереди укажем ему путь и средства взять столицу. Мы сами свергнем и истребим Шуйского!

   — Заверяю вас, ясновельможные паны, мы истребим Шуйского! — чуть не в один голос подтвердили воевода Лев Плещеев и дьяки Чичерин, Апраксин и Андронов.

17