Василию удалось объединить вокруг Москвы лучших людей. И не одних бояр да дворян, но и купцов, и простых посадских людей. И все, кто мог, писали от имени москвитян грамоты и посылали с ними надёжных людей в уезды и вотчины многие. И кто как умел словом горячим и праведным сносился с братьями своими по вере и общей горестной судьбе.

Иные сохранившиеся грамоты верно передают волнения души москвитян, их заботы и молитвы тех дней. «Не слухом слышим, а глазами видим бедствие неизглаголенное. Заклинаем вас именем Судии живых и мёртвых: восстаньте и к нам спешите! Здесь, в Москве, корень царства, здесь знамя отечества. Здесь Богоматерь, изображённая евангелистом Лукою. Не станем называть виновников ужаса, предателей студных. Они известны. К счастью, их мало, а за нами Бог и все добрые с нами. Дадите ли нас в плен и в латинство?»

...Лучшим собинным другом Василия в это лихолетье был патриарх Гермоген. Сила души и редкая святость этого человека сочетались с государственным складом ума. Патриарх понимал горькую участь царя и больше всего был озабочен тем, как поддержать душу, подверженную столь тяжким испытаниям. Понимал, что царь наживал себе врагов крепкой приверженностью старине, древним обычаям прародителей, коими век от века и крепилась наша держава. Он не видел иного мужа в отечестве, кроме Василия, кому было бы по плечу противостоять сатанинским напастям. Война шла, какой прежде не бывало на Русской земле. «На войне с врагами внешними бывает время отдыха, — думал Гермоген. — Там иногда воюют, иногда нет, ибо во всём есть порядок и время. А война нынешняя не знает времени к нападению, ибо воюет дьявол, который один умеет выискать момент, чтобы нанести смертельную рану. Мы не токмо воюем с врагом, мы носим в себе врага, и этот враг воюет непрестанно».

Гермоген думал об этом, готовясь к беседе с царём. Он не знал, почему царь позволил иметь с ним встречу в Крестовой палате патриаршего двора. В этой соборной молельной собирался обычно духовный чин на церковную службу, а ныне придёт сам царь. Может быть, намерился сказать ему возле крестов да икон слово особенное, державное да тайное.

Царь и патриарх сошлись в одночасье и остановились возле большой иконы Спаса в серебряном окладе. У царя лицо было бледное, похудевшее. Патриарх рядом с ним казался великаном, но и его суровое лицо казалось более усталым, нежели обычно. Из-под митры виднелись завитки волос с проседью. Могучие плечи, прямая спина выдавали природное крепкое здоровье. В его присутствии Василий чувствовал прилив сил, видел в нём духовную опору.

   — Ныне чаю, духовный пастырь, услышать от тебя сокровенное слово. Сем ведаешь, многие ныне живут в разномыслии. Мы съединились с врагами и ввели их в свой дом.

   — Дозволь и мне, государь, изречь слово моё худое. Чую, о каком враге изволишь глаголать. Тот враг — дьявол. Никогда прежде антихристово воинство не было столь сплочённым и многочисленным. В царственном граде Москве уже в самых приходских церквах чинится мятеж и соблазн. Служба Божья совершается небрежно, священники мирские угодия творят, бесчинствуют. Что же говорить о пастве! Во время богослужения ведут непотребные разговоры, лущат семечки. Церковное пение перебивается громкими голосами всяких шпыней. Сказывают, уже и скоморохи стали в церковь забегать и браниться там позорной бранью.

   — Долго ли Господь будет терпеть сии бесчинства? Чует моё сердце, прольётся новая кровь...

   — Ведаю, о чём глаголишь, государь. С польской стороны надвигается новая гроза: Сигизмунд.

   — И о том иные бояре меж собой тайно толкуют. Норовят Сигизмунду, хотят быть под его рукой. Что станем делать, владыка?

   — Поначалу надлежит разведать, откуда дует ветер. Един ли Сигизмунд со своими ближниками завидует России, её просторам, богатству? Или же наблизилось время для крестового похода на Русь ордена иезуитов[63]? Сигизмунд хитёр и коварен. А орден жесток и неумолим. Тут о соглашении и мире речей не будет.

Василий вспомнил псковскую резню, спровоцированную тушинскими еретиками. Изничтожили лучших, истинно православных людей.

   — В Тушине, сказывали, праздновали гибель Татищева. Иезуиты из Кракова прислали им достохвальную грамоту, — продолжал Гермоген.

Василий посумрачнел глазами. Михайла Игнатьевича жалел более всех. Государственного ума был человек и предан отечеству. Но горяч и несдержан в словах. На этом его и подловили злодеи. Упокой, Господи, его Душу!

   — Ему и на Москве долго поминали убийство Басманова, верного слуги самозванца. Винили, что и Волуева-де подвиг на казнь «Димитрия». У самозванца больше приверженцев, чем мы думали, — заметил царь.

   — Ныне сатанинское воинство ополчилось на обитель святого Сергия. Были ко мне гонцы. Просят подмоги.

   — Про то мне ведомо, — ответил царь. — Там стоят крепкие воеводы.

   — Середь них раздор посеян. Суд затевается помимо воли старцев и архимандрита. Разведай, государь, доподлинно и виновных накажи. Престол твой правдой, крепостью и судом истинным совершён да будет. Есть воля Божья благочестивым воителям безумных человеков обуздывать. И ты, великий государь, буди богоспасаем.

Гермоген осенил его святым крестом. Он скрывал от царя тайную, сосущую его тревогу. Он более других видел, что нет крепости в ближниках царя, что многие верны отечеству только на словах. Предчувствовал, что надвигается великое насилие. Всюду чинится мятеж. Державная сила царя ослабела. Рознь в государевых боярах великая, и людям строения нет, а для розни кто станет служить и биться? Ныне он перечитывал Златоуста и много думал над словами: «С неразумными беседую, потому что разумные пали ниже неразумных». Он и ране наставлял свою духовную паству, дабы обращали грешников в истинную веру. Ежели человек сказал свой грех, то тем уже и загладил его.

И опять же ко времени нынешнему были слова Златоуста: «Бог ненавидит не столько согрешающего, сколько бесстыдного».

Истинная вера в Бога крепила падающие силы патриарха. Он неустанно искал, как поддержать царя, ибо не видел никого более достойного престола, нежели он, несчастный самодержец всея Руси. Никогда, даже в татарское лихолетье, не чинили вороги такой обиды отечеству, как ныне.

10

Смута в державе рождала много опасных слухов, и слухи ещё более усиливали смуту. Общественное мнение колебалось, побеждаемое то дурными, то благими вестями. О ком усердствовала молва, тот и был героем. Ужасное становилось обыденным. Героические события замалчивались и утрачивали былой ореол. Люди словно забыли, что первейший их долг — служить державе и царю.

То, о чём Гермоген предупреждал царя Василия, давно уже будоражило Москву, но никто не мог сказать, злая ли то клевета, или действительно готовился заговор, в котором принимают участие ближники царя — князья Андрей Голицын, Борис Лыков, Иван Куракин.

Сам Василий не верил дурным слухам, но они страшили его. Уж каким угодником был князь Юрий Трубецкой, а и он отошёл к Вору. А князья Сицкий, Черкасский да Засекин? Кто же знал, что они из осиного гнезда? На устах-то был мёд, а на сердце — яд. Никогда прежде Василий не подвергал столь строгому досмотру нравственные качества человека. Ведь друзья, претворившие во зло его доверие, могут натворить много бед. Но верить ли клевете? Князь Андрей Голицын — муж твёрдый в вере и в державных помыслах. Иван Куракин осторожен и брезглив и паче того верен клятве и крестному целованию. Порою кажет свой норов князь Борис Лыков, самоволом поднял цены на хлеб, да вовремя одумался. Вольностей и без того ныне много. Кому-то в сладость перечить воле государя, не считаться с его характером. За такие-то вины в прежние времена живота лишали. Но Василий не склонен к мелочной подозрительности. Да и заботы со всех сторон подступают, одна горше другой.

К этому времени Лжедимитрий перекрыл подступы к Москве. Оставалась надежда на Коломну, но тушинские рати, осадив Коломну, оставили Москву без подвоза продовольствия. Воспользовавшись этим, алчные купцы скупили в Москве весь хлеб и подняли на него цены, вначале вдвое, затем впятеро выше прежней.