— Действия пана Саноцкого были с согласия русского царя, — возразил Гонсевский.

   — Легко вам перекладывать вину на покойного! За действия польских подданных ответствен, однако, король Сигизмунд, — резко парировал слова польского посла князь Роман Гагарин. Этот весельчак и винопийца тоже был мрачен. Казалось, его угнетала тайная злоба. — Это король Сигизмунд снарядил в Московию самозванца, — закончил он, словно изрёк окончательную истину.

   — Помилуйте, князь! Мы не на судилище! — со спокойным достоинством возразил посол Олесницкий. — Мог ли наш король поверить бродяге? Поверил только добросердечный воевода сендомирский пан Мнишек, но поверил лишь после того, как его признали царём многие россияне. И не вы ли, бояре, клялись, что Россия ждёт Димитрия, что ему сдадутся все города и царское войско, — что и сбылось. Между тем король Сигизмунд повелел воеводе Мнишеку покинуть войско того, кто именовал себя Димитрием, и Мнишек вернулся назад, дабы не нарушать мира между нашими народами. Димитрий же, как он именовал себя, остался в Северской земле. С ним были только донские и запорожские казаки.

Эти слова были правдивы. Канцлер Лев Сапега действительно написал Мнишеку, который был гетманом у самозванца, что ему следует возвратиться, и под предлогом сейма Мнишек отбыл в Польшу. Это было большим уроном для самозванца, потому что с Мнишеком уехала большая часть поляков. Лжедимитрий обращался то к одной роте, то к другой, уговаривая остаться, но встречал только оскорбления. Один поляк сказал ему: «Дай Бог, чтобы тебя посадили на кол». Ясное дело, эти люди не верили, что он царевич.

Положение спасли казаки. К самозванцу прибыло двенадцать тысяч запорожцев.

   — И что сделали вы, россияне? — продолжал посол. — Вы пали к ногам того, кого ныне именуете лжецарём. Воеводы и войско сдались на его милость.

И это тоже было правдой, горькой правдой. Воевода Михайла Салтыков, «норовя окаянному Гришке», отошёл от Кром, хотя их легко тогда было взять. Бездеятельность воевод Дмитрия Шуйского и Мстиславского, измена Рубца-Мосальского, Шереметева, заявившего, что трудно воевать с «прирождённым государем», шаткость среди прочих бояр и в самом войске способствовали успехам самозванца. Наконец, Иван Голицын был послан ими в Путивль, дабы объявить самозванцу о переходе царского войска на его сторону. Самозванец повелел князю Василию Голицыну идти к Москве с царским войском, чтобы свести с престола Фёдора Годунова. И князь подчинился этому повелению, хотя видно было, что самозванец трусил. Со своею польскою дружиною он шёл в хвосте войска Василия Голицына.

Что можно было возразить на слова польского посла? Бояре молчали.

   — И что сделали вы, бояре? — продолжал Олесницкий, наслаждаясь произведённым впечатлением. — Выехали ему навстречу с царской утварью. С великой честью встретили его в Туле: вопили, что принимаете любимого государя от Бога, кипели гневом, когда поляки хвалились, что дали вам государя. Он-де ваш прирождённый государь. Мы, послы, собственными глазами видели, как вы перед ним благоговели. Забыли, как в сей палате мы вели речь о делах совместных? Вы не выразили ни малейшего сомнения в его сане. Не мы, поляки, но вы, русские, признали своего же бродягу царевичем Димитрием, встретили его на границе с хлебом-солью, привели в столицу, короновали. Вы же и убили его. Вы начали, вы же и кончили. Для чего же вините других? Не лучше ли молчать и каяться в грехах, за которые Бог наказал вас таким ослеплением?

Олесницкий, казалось, говорил спокойно, но лоб его покрылся испариной. В палате было жарко. Он обменялся взглядом с Гонсевским, и тот подхватил прерванную речь:

   — Мы не говорим о клятвопреступлении и цареубийстве, — надменно начал Гонсевский, — и не имеем причины жалеть о человеке, который в наших глазах оскорблял нас, величался, требовал безумных титулов, вызывая тем самым сомнения у нас, станет ли он другом нашего отечества...

Что могли возразить бояре? В их руки попала переписка Лжедимитрия с римским двором, из которой видно, что лжецарь хотел, чтобы папа римский склонил Сигизмунда дать «Димитрию» императорский титул. Между тем Сигизмунд отказывал ему даже, в титуле, которые поляки давали его предшественникам: его не именовали великим князем, а просто князем. Бояре помнили, как самозванец не хотел взять королевской грамоты, ибо в ней не давалось ему цезарского титула.

   — Статочное ли дело нам, думным людям, слушать досадные речи ясновельможных панов? — перебил речь Гонсевского трубный голос думного дворянина Михайлы Татищева. Этот высокий сухопарый человек был резок на слово, раздражителен и часто вызывал раздражение даже у своих. — Ужели вы полагаете, что ваше лукавство не ведомо нам? На ложку правды у вас находится бочка ложных словес. Вы тут бойко языком строчили. Мы-де сами признавали вашего бродягу Димитрием. Так ли? Вспомни, Олесницкий, когда самозванец не хотел взять королевской грамоты, потому что в ней не было цезарского титула, что ты ему сказал? Ты сказал: «Вы оскорбляете короля и республику, сидя на престоле, который достался вам дивным промыслом Божьим, милостию королевскою, помощию польского народа. Вы скоро забыли это благодеяние». Как же ты говоришь теперь, что лжецарь, бродяга сел на престол русским хотением, а не милостью польского короля, не помощью польского народа?

Правдивые слова Татищева вызвали неудовольствие надменных поляков. Видно было, что они подыскивали слова, чтобы осадить убийцу верного слуги самозванца, любезного всем полякам русского боярина Петра Басманова. Не это ли убийство положило начало кровавой резне?

   — Дивимся твоему суесловию, Михайла! — резко начал Олесницкий. — Нам ведомо, что ты дозволяешь себе оправдывать злую погибель наших братьев, их бесчеловечное избиение. За что изгубили людей наших? Они не воевали с вами. Слагаете вину на чернь? Поверим тому, если можно. Поверим, если вы невредимо отпустите с нами воеводу сендомирского и его дочь Марину. Или вопреки народному праву, уважаемому даже варварами, вы будете держать нас как пленников в тесноте и обиде? Так знайте, что в глазах короля и всей Европы не чернь московская, а вы с вашим новым царём виновники сего кровопролития!

   — Дозвольте, паны радные, дозвольте! Или вы у себя дома? — Это подал голос князь Воротынский, отличавшийся всегдашним достоинством речей. — Вы были послами у самозванца, а теперь вы уже не послы. Следственно, не должно вам говорить столь дерзко и смело. Мы виновники вашей отставки? Согласны. А за кровопролитие дадут отчёт Богу те, кто пришёл на нашу землю с ложным царём. Святой Александр Невский говорил: «Поднявшие меч от меча и погибнут».

Поляки некоторое время молчали. Затем Гонсевский сказал миролюбиво:

   — Но дозвольте, бояре, как нам не говорить о кровопролитии? Мы думаем о нашей безопасности. Мы не хотим, чтобы вы держали нас за пленников. Мы вправе опасаться черни. Рассудите!

   — Вот так бы сразу... — проворчал Татищев.

Бояре сказали, что пойдут посоветоваться с царём.

Василий только что закончил беседу с послами Швеции. Он внимательно выслушал делегацию бояр. Выступление князя Мстиславского, его резкости в адрес поляков озадачили его. Больше всего он опасался испортить отношения с Польшей. Спорные слова Мстиславского будут восприняты как думное решение. Мстиславский не чета дворянину Татищеву, он — верховное лицо в Сенате, как называли поляки думу Боярскую.

И царь милостиво велел освободить всех нечиновных ляхов и вывезти их за границу. Сказал, что решение судьбы знатных панов будет столь же милостивым. Но это будет особое решение.

...Узнав о разговоре бояр с поляками и о милостивом обещании царя Василия освободить знатных ляхов, Гермоген выразил своё неудовольствие царю. Он не мог понять, почему похищение князем Шаховским государственной печати и бегство Молчанова в польские пределы, казалось, не вызывали у царя недоверия к знатным ляхам. Над словами Горобца, что Молчанов, если его признает за «Димитрия» Марина Мнишек, будет иметь успех, Василий только посмеялся.