— Поведай нам, Феофил, что знают люди в Свияжске о новоявленной иконе Владычицы Небесной? Ныне всем собором надобно рассудить, в какой обители поместить Её казанский образ, — начал владыка и как-то особенно пристально зорко посмотрел на протоиерея. Он хорошо знал его лукавство, помнил, как прихожане жаловались на разглашение Феофилом тайны исповеди, как он смеялся над грехами своих духовных детей, о коих те доверчиво рассказывали на исповеди. А иной раз он оставлял бедных прихожан и вовсе без исповеди и причащения, и люди умирали без святого напутствия. Был Феофил небрежен паче меры, в ненадлежащем месте хранил Святые Дары, без внимания относился к памяткам о поминовении. Ведомо ли о том архимандриту? Но спросить было некого, ибо архимандрит был болен.

Феофил, однако, не замечал ни ранее, ни теперь настороженного к себе внимания владыки. Он знал, что за него хлопочет перед владыкой сам архимандрит, был важен и самонадеян. В недалёком будущем Феофил видел себя настоятелем Спасо-Преображенского монастыря (архимандрит был совсем худ), и вопрос владыки, куда поместить новоявленную икону, был как нельзя кстати. Феофилу казалось, что само явление иконы Богоматери способствовало его духовной карьере. Готовясь ответить, он даже плечи слегка расправил.

   — Духовные чины Свияжской обители будут ныне здесь, святой владыка, твои помыслы ведомы мне. Образ Владычицы Небесной они чают поместить в Спасо-Преображенском монастыре.

   — И каковые на то резоны? — спросил владыка, догадываясь о тайном замысле Феофила — расположить в свою пользу служителей монастыря.

   — Сей монастырь, созданный святителем, доныне Богом соблюдаем. Пожар не изгубил его. Богу угодно, дабы сия обитель приносила нетленные плоды и, яко древо при водах, распространялась благолиственно и доброплодно.

Повисло молчание. Всяк думал по-своему. Да кто осмелится сказать? Многие думали, что Феофил выражает волю архимандрита, кто ж осмелится супротивничать?! И вдруг в конце покоев раздался голос, показавшийся резким:

   — Новоявленная икона испокон веков почиталась на Руси особо. Так и Богоматерь Владимирская была доставлена в новопрестольный град Владимир и установлена на святом престоле. Или Феофил не думает воздать должного чествования иконе Богоматери, явившейся в нашем граде?

Феофил резко обернулся на знакомый, ненавистный голос Гермогена. Они встретились взглядами, и Гермоген почувствовал, будто в глаза ему ударила злобесная искра. Феофил и прежде злобствовал и пакостил ему: разгласил тайну его исповеди, осмеивал его вятский говор, противился поставлению его клириком. Видно, содеявший зло и не покаявшийся в нём — не уймётся. Тако будет и далее. Сей человек приложился к благочестию хитрыми помышлениями, а не сердцем. И значит, не напрасно знавшие Феофила в молодые годы говорили о нём дурно: был-де он икон поругателем.

   — Сам-то как мыслишь устроить икону Богоматери, явленную в нашем граде? — спросил Гермогена миролюбивый голос в свите митрополита.

   — Осмелюсь ли дерзкими моими устами глаголать о святом помысле Царицы Небесной?! Человекам, однако, дано уразуметь посылаемую Ею тайно изречённую весть. Что подвигло Владычицу к сошествию на землю близ церкви Николы Тульского? Не указание ли нам сие — установить Её святой образ в указанной церкви? А дале построить монастырь на месте его обретения? — произнёс Гермоген, глядя на владыку.

   — Разумный муж, разумно и рече, — произнёс тихо голос из митрополичьей свиты.

Феофил резко, со скрипом повернулся на сиденье. Не надо было долго вглядываться в него, чтобы увидеть, сколь он гневен.

   — Молю владыку не положить на меня гнева за слово супротивное! Но благие советы людям наши небожители передавали через своих угодников. А кто сей клирик, что изрекает дерзновенные словеса? Благоразумно ли слушать его поучения?

   — Не всякое глаголание — суть поучение, — миролюбиво заметил иеромонах, что состоял при настоятеле монастыря. — Твой гнев, Феофил, паче меры грозен.

   — Да, я грозен, но грозен с врагами церкви. Не могу соделать вещи невозможной, не могу безмолвствовать, когда бывает поругаем наш благовенчанный царь.

   — Царь, как и Бог, поругаем не бывает, ибо царь — наместник Бога на земле, — строго заметил клирик из митрополичьей свиты.

   — Я разумею случай, когда из церкви были изгнаны царёвы слуги, — возразил Феофил.

   — Изгоняют бесов, а в церкви были люди, — подал голос Гермоген. — Я не дал этим людям благословения, ибо явились в церковь в ненадлежащем одеянии.

   — Он ещё станет указывать предержащей власти, в какие одежды ей облачаться!

И столько злобы было в голосе протоиерея, что многие подумали о давней вражде его с Гермогеном. И вражда была, но не явная, а тайная. Властолюбивые, завистливые люди бывают нетерпимы к любому, в ком почуют соперника. Гермоген с первых же шагов на духовном поприще завоевал уважение своими достоинствами и особенно учёностью, коей не мог бы похвалиться Феофил. Но особенную нетерпимость у Феофила вызывал твёрдый, незаурядный характер Гермогена. С недоброй наблюдательностью Феофил замечал все погрешности Гермогена — его народную простоватость и добродушие, чтобы предать их осмеянию.

А теперь ещё этот случай с опричниками. Многие из присутствующих на монастырском совете были напуганы и удручены получившим громкую огласку событием в церкви Николы Гостиного. Удивительно ли, что приглашённый на совет воевода Башкин нашёл нужным сказать:

   — Священному лицу надлежит покоряться предержащей власти по слову апостольскому, а не противиться ей.

Воевода Башкин, как теперь говорили, «вышел из простого всенародства». Сначала прошёл чиновничью выучку, сидел в дьяках. При Грозном дьяки вошли в силу. Это крапивное семя отличалось изощрённой прижимистостью, умением попирать и теснить и уже тем было угодно царю. Удивительно ли, что многие дьяки становились воеводами, занимая места князей и бояр. Люди без чести и достоинства, такие воеводы становились для народа бичом Божьим. Многие присутствующие на этом совете с удивлением смотрели на Гермогена, когда он стал возражать воеводе:

   — Или мы не вправе стали пастырски вразумлять своих прихожан? Войдя в святую обитель, царёвы слуги не перекрестились на иконы, не воздали должного чествования святым иконам. Не могу соделать вещи невозможной, аще гнева Божья на нас боюся, ежели дозволю волка в одежде овечьей пустить в стадо Христово погублять души людские.

   — Это царёвы-то слуги — волки? — гневно воскликнул Феофил.

Повисло гнетущее молчание. Все смотрели на владыку, но его строгое замкнутое лицо ничего не выражало. Но вот он поднял глаза и обвёл взглядом собрание:

   — Чада мои! Ведомые страстями человеческими, вы забыли, для какой святой цели пришли в эти покои. И ты, настоятель церкви Николы Гостиного, Гермоген, непозволительно удалился от цели беседы и дела сущего. Однако предстоящее заявление было сделано тобой по правде. Воистину так: Матерь Божья явлением своим указала место, обитель, где надлежит поместить Её образ, — в ближней церкви Николы Тульского. Тебе и честь поднять новоявленную икону Владычицы Небесной и перенести в ближнюю обитель. А ставить на том месте монастырь — на то будет Божье соизволение и царская воля.

Присутствующие замерли в изумлении. Гермогену — такая честь?! Но возражать было не принято. Слово владыки непререкаемо.

2

Дорога к церкви Николы Тульского шла мимо пожарищ, на которых кое-где белели свежесрубленные домики. Солнце так припекало, что трава, коей поросла улица, казалась пожухлой, а местами, ближе к пожарищам, совсем выгорела. Но город понемногу оживал. Над колодцами появились новые укрытия и журавли. Дети затевали свои игры прямо на улице. Но меньшие держались ближе ко двору, испуганно глядя на монахов в чёрных мантиях и чёрных клобуках. Попрятавшиеся от жары собаки вдруг выскакивали, чтобы облаять медленно бредущих по дороге людей. Со дворов доносилось: