— Будет скорбь.

   — Потерпите.

   — Хорошо ли раздражать государя? Я не имею достоинств святого Митрофана[37].

   — Да не берите их на себя, а помните, что вы епископ христианский, которому страшно одно: разойтись с волею Иисуса Христа.

   — Да будет так!

   — Ну, когда?.. — нетерпеливо спросил Николай Павлович.

В отличие от флигель-адъютанта, он сразу понял смысл филаретовского «слышу». Алексей Орлов передал ему мнение москвичей о «неправославии» воздвигнутых ворот. Мнение мнением, но как мог ослушаться высочайшей воли митрополит, хотя и имеющий священный сан, но всё же — подданный... Да ведь он не ослушался! Он не сказал «нет». Ох, старик...

   — Собирайся! — приказал император почтительно вытянувшемуся флигель-адъютанту. — Вели приготовить лошадей. Мы сегодня же едем в Петербург. Командиру корпуса передай, чтобы открытие состоялось без особой церемонии. Чтобы полковой священник освятил. Всё!

По дороге от Калужской заставы до Тверской гневливый Николай припоминал обиды, нанесённые ему московским архипастырем. В прошлом году весь ближний круг императора возмутился решением владыки в отношении брака флигель-адъютанта Мансурова с его двоюродной сестрой княжной Трубецкой. Филарет признал этот брак преступным и возбудил дело против Мансурова и священника, нарушившего таинство брака. Все говорили, что дело пустяковое, и Николай намекнул, что Мансуров может не ходить на церковный суд. Через московского генерал-губернатора дали понять митрополиту, что следует уступить. Тогда Филарет осмелился прислать прошение об увольнении на покой, выставляя причинами сознание собственных недостатков и телесную немощь... Как было решиться на увольнение? Мансурова выслали за границу, и надо же так случиться, что судьба от него действительно отвернулась: он вскоре овдовел...

Позднее столь же решительно Филарет восстал за авторитет Церкви, когда генерал-адъютант Клейнмихель вознамерился вступить во второй брак с двоюродной сестрой своей первой жены, союз с которой был расторгнут по прелюбодеянию генерала. «Пусть он лютеранин, — заявил московский владыка, — но жена православная вправе ожидать от нас защиты своей чести...»

То были частные дела лиц, за которых ходатайствовал сам император, а неуёмный ревнитель чистоты православия не желал уступить. Глас его остался всё же гласом вопиющего в пустыне... И с Триумфальными воротами — что бы сделать приятное своему государю? Так нет!..

В самом конце года митрополит Серафим вновь вызвал московского митрополита в Синод для решения неотложных дел. Московский владыка умел как-то быстро и точно разбираться в непростых обстоятельствах и в свой приезд один совершал работу, непосильную для постоянных членов Святейшего Синода.

Карета, поставленная на полозья, быстро и покойно катила по первопутку. Можно было и подремать, а митрополит думал свои нелёгкие думы. Никогда он не позволял себе отчаиваться, но подчас руки опускались от бессилия одному противостоять тугой бюрократической машине. Государственный совет вынес постановление, чтобы в духовных училищах содержать и учить всех детей за счёт родителей, а в семинариях — на средства семинарские. Названо сие: забота об экономии!.. Стало быть, масса бедных и многосемейных причетников ставилась в труднейшее положение, да и семинарских денег на всех хватить просто не могло. Предстояла борьба за самое дорогое — духовное образование.

   — Когда с таким вниманием делаются дела, — делился огорчением владыка со своим викарием Иннокентием, — изволь составлять управы и управлять!.. Блажен, кто может сидеть в своём углу, оплакивать свои грехи, молиться за государя и церковь, кто не имеет нужды участием в общественных грехах умножать свои грехи! Много бы одолжил меня тот, кто научил, как можно уйти в Берлюкову пустынь или в Голутвин... или в Гефсиманию Новую. Господу помолимся, да приведёт всех нас в пристанище спасения... Пасмурно у меня в глазах. Молитесь, чтобы Бог даровал мне свет и мир...

Иннокентию он доверял, почему с огорчением воспринял намёк от всегда осведомленного князя Александра Николаевича, что викария у него хотят забрать. С этим легко работалось...

Вдруг застучал в окошко келейник, сидевший рядом с кучером. Владыка приоткрыл окошко и с ворвавшимся морозным воздухом услышал весть:

   — Государь едет! Император!

   — Стой! — велел владыка.

Он вышел из кареты в накинутой шубе. Никавдр поддерживал под локоть. Приятно было в тёплых валенках перешагнуть через сугроб на накатанную дорогу и расправить плечи.

По низкому небу медленно плыли пепельно-сизые косматые тучи. Сеял редкий снежок. Глаза заметно ослабли, и он не сразу увидел мчащихся всадников и несколько карет. Первая была шестерней. В обеих столицах знали этих отборных гнедых. Митрополит со склонённой головою ожидал.

Николай Павлович направлялся в Воронеж. С утра он занимался делами, потом с Адлербергом играли в карты, а сейчас просто смотрели в окна.

   — Ваше величество, — предупредил граф, — Филарет московский стоит!

Император откинулся на подушку и закрыл глаза, сделав вид, что дремлет.

В ночь после отказа от освящения ворот Филарет долго не мог заснуть. Повторял Иисусову молитву, смотрел на огонёк лампады перед иконами и наконец забылся в лёгком полусне. Проснулся он ближе к утру, хотя в щёлке оконных штор не видно было просвета. Проснулся от шороха. Поднял голову.

Дверь спальни, которую он сам всегда закрывал на крючок, распахнулась. Вошёл... преподобный Сергий, старенький, худенький. Седая окладистая борода, высокое чело, голубые глаза, на плечах старенькая мантия, ясно различалась голубоватая епитрахиль.

Филарет замер, приподнявшись на локте. Преподобный наклонился к кровати и сказал тихонько:

— Не смущайся, всё пройдёт.

И скрылся.

Что значили после этого посещения императорские адъютанты и самый гнев императора!

Глава 4

СЛУЖЕНИЕ УСЕРДНОЕ

Время текло медленно и неостановимо, как могучая река, вызывая в людях очевидные перемены. Так камень, упавший в воду, бьётся о другие камни, трётся о дно, вдавливается в ил и глину, и вновь очищается водной струёю, и вдруг переносится далеко, а то остаётся лежать лежнем на одном месте, становясь всё глаже и открывая подчас причудливые узоры.

Прошло двадцать лет пребывания владыки Филарета в архиерейском сане. Мода на юбилеи не завелась ещё, однако верные духовные чада, старые друзья, многие собратья по духовному служению отметили рубеж в его жизни приветственными словами, поздравлениями, подарками. Следовало как-то ответить на это. Приёмы духовному лицу не подобало устраивать, но всё же созвал владыка на своё подворье в середине лета 1837 года тех, кого рад был видеть.

Утром после литургии в Чудовом монастыре Отслужен был благодарственный молебен, и съехавшимся к митрополиту гостям был предложен парадный обед. Владыка при всей своей личной нетребовательности любил и умел принимать гостей.

Митрополит был в шёлковой лиловой рясе, поверх которой были надеты голубая и тёмно-красная ленты и звёзды орденов, обрамленная бриллиантами панагия, а сверкающий белизною клобук он оставил в спальне. Появился он в Москве ещё с рыжинкой в волосах, а нынче голова стала седой. Лицо похудело ещё более, казалось даже болезненным. Однако по-прежнему остроту его коричневых глаз трудно было вынести и глубокий взгляд забыть невозможно.

Главным предметом беседы стала недавняя милость императора. Во время юбилейных торжеств на Бородинском поле он снизошёл к просьбе Маргариты Тучковой (только что постриженной с именем матери Марии) и даровал прощение её брату Михаилу Нарышкину, активному участнику декабрьского мятежа.

Собравшиеся на Троицком подворье аристократы, оставаясь верноподданными государя, думали и рассуждали достаточно независимо. Заговорили об истории с Петром Чаадаевым, известным всем собравшимся. Пережив несколько лет назад тяжёлый духовный кризис, философ с Басманной обрёл новые взгляды и убеждения, кои излагал в письмах к знакомым. Письма ходили по рукам и вызывали интерес у многих, ибо в то время чтение Шеллинга и Канта, Фихте и Баадера считалось модным. Когда же одно из чаадаевских писем Надеждин[38] в октябре 1836 года опубликовал в московском журнале «Телескоп», грянула гроза.