Несмотря на необыкновенное волнение, владыка Григорий ощутил исходящую от Филарета некоторую подавленность и отнёс её на счёт понятной усталости. Однако дело было не только в телесной немощи владыки. По настоянию молодой императрицы ему было отдано первенство при короновании, что огорчило владыку Никанора и смутило покой Филарета. Он сознавал важность свершавшегося. Сей день означал видимый рубеж не просто двух царствований, но разных эпох в развитии России. Начиналось новое время, обещавшее коренные перемены, благие свершения и. успехи, а с ними вместе и новые опасности.

Тем временем по окончании чтения Часов на ступенях сооружённого трона встали четыре офицера-кавалергарда с обнажёнными палашами в правой руке и касками в левой. Из отворенных дверей собора послышался шум — то народ приветствовал вдовствующую императрицу. Когда Александра Фёдоровна заняла место на троне, духовенство двинулось к южным дверям для встречи августейших особ.

Александр Николаевич и Мария Александровна шли от Красного крыльца в окружении тридцати двух генерал-адъютантов, державших над головами императора и императрицы балдахин из золотой парчи, украшенный страусовыми перьями.

Государь был в генеральском мундире и имел на груди цепь ордена Святого Андрея Первозванного. В свой тридцать восемь лет оставался он высок, строен, величав видом, хотя, по мнению стариков, не хватало отцовской державной суровости. Тут были открытость, приветливость, доброта.

Государыня была одета в белое парчовое платье с горностаевой опушкой, всех без исключения умиляла удивительным сочетанием кротости и достоинства. Шлейф её платья несли шестеро пажей в зелёных кафтанах.

Приложившись к иконам, их величества заняли места на тронах. На поставленный рядом стол, крытый парчою, положены императорские регалии: Большая императорская корона, держава, скипетр, государственная печать и государственный меч. Затих колокольный звон. Тысячами свечей осветился огромный храм. Придворная капелла из ста человек запела псалом: «Милость и суд воспою Тебе, Господи!»

И настало главное мгновение. Александр Николаевич одновременно и потерял ощущение реальности, и твёрдо помнил, что долженствовало ему делать. Никогда в жизни он не переживал настолько очевидного чувства воскрыления духа, никогда ранее, даже со строгим покойным батюшкой, он не сознавал лично своей ответственности за страну и народ — перед Богом.

По ступеням трона поднялся митрополит Филарет. Строго и почтительно он пригласил государя прочитать Символ Православной Веры. Царь встал.

   — Верую во единого Бога Отца, Вседержителя... — разнёсся его твёрдый и громкий голос в оглушительной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием горящих свечей.

После прочтения Евангелия московский и казанский митрополиты возложили на плечи императора порфиру. Он преклонил колена, и Филарет благословил его:

   — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Князь Шаховской передал митрополиту Большую корону. «Не уронил бы!» — вдруг мелькнуло опасение у Александра Николаевича, но Филарет твёрдо принял корону и передал императору.

Александр возложил на себя корону. Взял в руки скипетр и державу. Не было и не будет в его жизни более величественного мгновения. Отныне он прочно встал в длинный ряд московских великих князей, царей и императоров, короновавшихся в этом же соборе. Ему предстоит великое царствование, и уж он не уронит корону!..

После Божественной литургии у царских врат состоялось миропомазание. Филарет не допускал мыслью отвлечься, но невольно вспомнилось, как полвека назад Дедушка Александр показывал ему яшмовый сосуд с финифтяной змейкой на крышке, символом вечности... Он ввёл государя в алтарь, где причастил по иерейскому чину.

И вновь хор запел:

   — Многая лета, многая лета...

Глава 10

МИТРОПОЛИТЫ И ОБЕР-ПРОКУРОР

По случаю коронации Москва дворянская веселилась на балах и приёмах, в театрах и семейном кругу; Москва купеческая устроила в Манеже богатый обед для севастопольских ветеранов и обсуждала приём купеческой депутации императором; Москва мещанская переживала волнение празднества на Ходынке, где устроено было богатое угощение, поили вином и пивом; Москва церковная следила за редким на её земле событием — работой Святейшего Синода.

Заседания проходили в Чудовом монастыре. Помимо постоянных членов Синода по предложению московского митрополита были приглашены многие архиереи, участвовавшие в коронации. Главным вопросом для обсуждения стала русская Библия.

И ленивые, и недалёкие, и ревностные формалисты, не говоря об архиереях думающих, должны были признать: пора. Мало того что жажда духовная очевидна, время изменилось. Всё больше образованных. Всё больше духовных соблазнов и прельщений. Как воин перед битвою готовит латы и меч, так и Церковь должна обрести своё мощное орудие.

Заручившись согласием большинства Синода, Филарет 10 сентября добился единогласного решения: переводить Священное Писание на русский язык, начав с Нового Завета. Естественно возникло и второе решение: поручить митрополиту московскому составить о сём проект синодского постановления для представления государю.

Приехавший в Москву отец Антоний торжествовал, филаретовский круг москвичей также радовался успеху, однако сам святитель был сдержан. Смущало его одно обстоятельство: митрополит Никанор по болезни не смог подписать составленный проект и 17 сентября скончался, едва вернувшись в Александро-Невскую лавру, а подпись первоприсутствующего в Синоде была важна. Правда, старый друг, владыка Евгений проект заслушал (ибо читал с большим трудом) и подписал как сходный с мнением Синода. Как-то отнесётся к этому новый обер-прокурор, которым (по словам императора) будет граф Александр Петрович Толстой.

14 сентября проект московского митрополита был отослан к невским берегам, но известный Филарету Карасевский вдруг 20 сентября был уволен по болезни. Исполнение обязанностей обер-прокурора перешло к тайному советнику Сербиновичу, который в ожидании нового начальства бумагу прочитал и задумался. Постаревший и порядком полысевший, похоронивший жену и выдавший замуж двух дочерей, Сербинович стал самым сведущим и опытным синодским чиновником, впрочем, ни на волос не изменившим своего отношения к православию.

Вечером того же дня в одной петербургской ресторации в отдельном кабинете он ужинал с добрым знакомым, бывшим, собственно, не столько приятелем, сколько его духовным наставником. Пересказав все новости по своему ведомству, Сербинович поведал и об очередной попытке московского Филарета перевести на русский Библию.

— И что же Синод? — спросил приятель.

Сербинович переждал, пока лакеи уберут тарелки (они говорили по-французски, но кто знает этих лакеев), и со вздохом сказал:

   — Поддержал полностью. В том-то и дело, что никто и слова не произнёс против. Трудно возражать старейшему архиерею, который только что короновал императора.

   — Понятно, — признал приятель, ибо был сметлив. — Вы говорили, что противником Филарета московского является Филарет киевский. Это так?

   — Не совсем, — замялся Сербинович. — Они давние друзья, киевский Филарет — ещё более рьяный схизматик, чем московский. Известны слова покойного императора Николая: «Пока живы Филарет мудрый и Филарет благочестивый, о церковном управлении много беспокоиться нечего». Разделяет их лишь отношение к переводу Писания на русский.

   — Вот-вот! — поднял палец приятель. — Это и следует использовать. Надо полностью донести все возражения из Киева до слуха императора. Используйте своё положение!

   — Увы, я халиф на час, — печально улыбнулся Сербинович. — Сегодня назначен новый обер-прокурор — граф Толстой.

   — Что за человек?

   — Знатной фамилии, богат, очень набожен. Он протеже императрицы.

   — Так-так... А какие у них отношения с московским Филаретом?