Муров не тронул его, не пожелал ему доброго утра. Не всегда человек должен делать то, что уже не раз делал. Пусть себе Степан Яковлевич помечтает в одиночестве, пусть побеседует с полем. Муров почему-то вспомнил Максима Миновича Шайбу, его неожиданный ночной визит на озеро. Достал принесенный им проект, развернул и не поверил своим глазам. Живан предлагал сделать на магистральных каналах шлюзы для регулирования воды. Если таких шлюзов не будет, предостерегал профессор в пояснении к проекту, то район через несколько лет может совсем остаться без воды. Муров замер от этого предостережения, — он хорошо помнил, что в проекте, привезенном Бурчаком, ничего не говорилось о шлюзах.

Итак, стояло бы море посреди района, а вокруг могла бы свирепствовать почвенная засуха. Муров глядел на желтеющую рожь, на зеленую, как рута, пшеницу, и трудно ему было свыкнуться с мыслью, что в этих хлебах прячется Шайба, трудно потому, что в Шайбе еще осталось что-то человеческое, честное, хлеборобское, и оно победило, оно взяло верх над болезненным честолюбием, над эгоизмом и заставило уже совсем разбитого Шайбу прийти на Корму-озеро и вернуть людям то, что никогда ему не принадлежало.

От камышовых болот повеяло прохладой. Отряд Артема Климовича еще спал, только сам начальник отряда уже ходил по хозяйству. Увидав Мурова, он не побежал ему навстречу — Артем Климович всегда был солидным, исполненным достоинства человеком и никогда не юлил перед начальством.

— Вы с озера? — спросил он Мурова. — Не заметили, вода прибывает?

— Прибывает, — без восторга ответил Муров.

— Значит, мы идем верно. А Бурчак беспокоился.

— Он тут? — спросил Муров с заметной тревогой в голосе.

Артем Климович воспринял эту тревогу по-своему, имея в виду Олену, и, усмехнувшись, сказал неторопливо:

— Сейчас его нет. Еще с вечера пошел в Копище. Мои хлопцы предполагают, что к лесной девушке на новоселье пошел. Помните Зою? Теперь она в Копищах, в отчем доме живет. А ваша Олена тут, вон в той палатке спит.

— Будите людей, поговорим, есть важное дело.

— Эй, казаки, подъем! — крикнул Артем Климович, а потом пояснил Мурову: — Вчера допоздна работали, так я разрешил сегодня подольше поспать. — Артем Климович взглянул на большое, еще не разгоревшееся солнце, которое вставало из-за синего бора.

Муров тихонько прошел к палатке, в которой спала Олена. Взял травинку, провел под носиком жены. Она улыбнулась во сне и осторожно раскрыла глаза.

Близкий человек не забывается. И пусть живет он за тридевять земель, пусть ты не слышишь и не видишь его, но он всегда рядом, и если ты хочешь встретиться с ним, тебе не обязательно ехать или идти туда, где он живет. Ты можешь вызвать его образ. Если поблизости никого нет, то даже можешь поговорить, посмеяться с ним, побыть, что называется, на свидании — это твое право, и тебе никто не может воспрепятствовать. Вчера Евгений частенько пользовался этим своим правом. Каждый раз, когда в теодолите появлялось село, он забывал о своих съемках, забывал, что перед ним стоит Олена с землемерской вехой. Село чуть-чуть пробивалось из теплого марева и снова надолго ныряло в синеву. Евгению все казалось, что из этой синевы сейчас выйдет лесная царевна, запоет свою волшебную песню, а потом начнет вместо Олены носить ему землемерские вехи. И тогда Олена не будет спрашивать его: «Кто у вас в этом селе?»

Разве Олена не знает, что там Зоя? Ну и хорошо, не все должна знать его помощница. Олена стоит у вехи, как девочка, щурит глаза и сердится:

— Сколько же можно стоять? Записывайте!

Опять в теодолите село. Когда солнце повернуло на запад, село как будто приблизилось, как будто все вышло из долины на холмик, и теперь Евгений хорошо видел его контуры. Синий лес словно хотел остановить Евгения, загородить ему дорогу к свету.

Дождавшись вечера, Евгений умылся у родничка, причесался и, не сказав никому ни слова, пошел напрямик. Олена проводила его недобрым, ревнивым взглядом, ей хотелось встать и крикнуть: «Вернитесь! Как вы смеете оставлять меня одну? Я весь день трудилась рядом с вами как проклятая, и я хочу, чтоб вы видели меня усталую, слабую, чтоб хоть вы пожалели меня, если этого не может сделать мой Муров!» Она провожала его взглядом долго-долго — ревнивое око видит дальше орлиного — и каждое мгновение готова была броситься за ним. Но как хорошо, что в такие отчаянные минуты около нас почти всегда оказываются люди! Темные, огрубевшие, озабоченные, похожие на болотных великанов, они молча разводили ночные костры, не смеялись, не шутили и не пели. Все они услыхали бы Олену, и это заставило ее отказаться от своего намерения, задержать крик сердца и тихо-тихо, скрывая от них, заплакать. В костре, который только что развели, шипела мокрая осина. Олене стало легче, когда над огнем начали жарить сало. Олена кончиком косынки отерла слезу и с благодарностью взглянула на Товкача. Хоть он не забывал о ней.

— Кроме сала на вертеле, больше ничего не могу предложить вашей милости. Берите, ешьте, такого сала вы не пробовали у родного отца на пасху. — Правой рукой он достал краюху домашнего хлеба и вместе с салом подал Олене. — Не чурайтесь, Филимон Товкач не такой уж плохой человек, как вы думали. Сейчас я и для себя приготовлю такой же ужин.

В огне снова запищало сало, тоненько, жалобно. Олена ужинала, и Товкач не мешал ей своими разговорами, он был достаточно вежливым, чтобы помолчать, дать человеку спокойно поесть. Потом он свое наверстает, выложит ей все, пусть жена Мурова знает, что ее муж тут не вечен, а Филимон Товкач тут с деда-прадеда и он еще дождется праздничка. О, как бы он хотел, чтобы у нее с Евгением началась большая любовь! Такая большая, чтобы Евгений сгорел от нее дотла, а Муров от позора сбежал из района. Это была его последняя надежда… Товкач сидел растрепанный, безликий, в черной засаленной кепке, как ночной колдун, который взялся отгадать на костре чью-то судьбу.

А там, в селе, выли собаки — никого так далеко не слышно ночью, как их, — словно шакалы в степи, и Олене стало страшно. Страшно Товкача, страшно своего одиночества, страшно своих мыслей. Когда весь стан уснул, она тихонько вышла из палатки, пробралась к родничку, и только там ее оставило это унизительное чувство. Может, потому, что вместе с нею не спал родничок и о чем-то удивительном рассказывали ей всю ночь его струйки. Не о том ли, что Евгений, так безжалостно оставивший сегодня Олену, не любит ее? «Мое счастье, — думала Олена, — что он ничего не знает о моей любви…» Он там, он с нею… Ночь тихая-тихая, и они стоят себе где-нибудь в рощице, а может, идут лугом и клянутся-божатся, что всегда любили друг друга и только случайно они не вместе. Звенит родничок и не хочет выдать Олене самую большую тайну, которую невзначай сегодня подслушал от Евгения. Не хочет сказать измученной женщине, что Евгений пошел не потому, что ему очень хотелось туда идти. Вот что подслушал родничок еще в обед, когда Евгений приходил напиться из него воды: «На ночь не останусь с нею. Страшно. Она такая сегодня чудная. Пойду проведаю Зою. А там видно будет. Заночую где-нибудь в поле, только не тут. Только не с нею». И он ушел, гонимый самым горячим желанием не причинить Олене горя, оставить себе право и завтра честно смотреть на нее сквозь стекло теодолита. Завтра они кончают работу, и пусть Олена едет себе с богом к Мурову, а он поедет домой с чистой совестью.

Отчий дом

Бывает так в селах: годами стоит пустая хата в одичавшем дворе, одинокая, брошенная, обитая дождями, и только ржавый замок напоминает людям, что где-то на свете еще есть хозяин этой хаты. Хорошо, если хозяин найдется. А если нет, то хату расшатает ветер, подточит шашель, а ее ненужные остатки возьмут родственники этого хозяина на топливо — все-таки даровщинка. Такая судьба ждала и Зоину хату. Но, знать, стояла она на счастливом месте и суждено ей было снова ожить.

Евгений волновался. Что-то хорошее, светлое было у него к Зое и не погасло, горело, как звездочка на небе. Все эти дни Зоя словно помогала ему устоять, словно охраняла его от Олены; вероятно, в этом и был высший смысл их дружбы — помощь и поддержка. Правда, этой помощью и поддержкой ни разу не воспользовалась Зоя, но зато долго пользуется он.