Словом, была солнечная зимняя суббота, 10 февраля 1990 года, день 100-летия со дня рождения Б.Л. Пастернака. К этой дате приурочили открытие Дома-музея в Переделкине. Свершилась справедливость. Распахивались двери той самой обители, в которой поэт пережил многие радости и бури века, в том числе и обрушившийся на него ураган после присуждения Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго».
На обширной заснеженной поляне перед крыльцом дачи плотно толпилась публика. С виду это напоминало многолюдную сходку. Трибуной импровизированного митинга служило просторное дачное крыльцо с частью веранды. Там находились не только самые видные отечественные почитатели таланта Пастернака. Прибыли издатели, писатели, ученые из Италии, Швеции, Польши. Выдающийся американский драматург Артур Миллер с женой для этого перелетел океан.
Митинг уверенно вел Андрей Вознесенский…
Но теперь перескок эпох на три с лишним десятилетия назад. К тем самым осенним дням 1958 года, когда печатные издания страны распирала черная пена так называемого народного гнева, вызванного присуждением Нобелевской премии автору антисоветского романа. В мемуарах Ольги Ивинской «В плену времени: Годы с Борисом Пастернаком» есть специальная глава, воспроизводящая клокотания и краски тех дней. В тоталитарных режимах это почти всегда хор голосов.
Кто и как тогда только не изощрялся в кличках и прозвищах автору «Доктора Живаго». Колхозники, шахтеры, музыканты, милиционеры, водопроводчики, зубные врачи, продавцы книжных магазинов, ну, и, конечно, собратья по перу — писатели. Любящая женщина тщательно зафиксировала события. Она создала маленький именной каталог изобретателей кличек, прозвищ и проклятий.
Пастернака, «ренегата и отщепенца», именовали то «лягушкой в болоте» с утверждением, что «в литературе без лягушек лучше», то клеймили «озлобленной шавкой», то глубокомысленно именовали — «духовным сыном Клима Самгина» и уж во всех случаях трубили, что «его имя будет забыто, к его книгам не прикоснется рука честного человека».
Но вот прошло время… И те же самые люди вместе с близкими их последователями, которые вчера еще отнимали дачу у родственников Пастернака, потому что те превратили ее в негласный музей памяти поэта… А кому это нужно помнить об этом антисоветчике, заслуженно вычищенном из Союза писателей, накропавшем гнусный пасквиль о каком-то Живаго и нарочито строчившем сложные, маловразумительные вирши?! Воздух будет чище, если дача перейдет к какому-нибудь руководящему партийному писателю, Герою и Лауреату, работающему на благо страны и народа. Огромного труда и усилий потребовалось наследникам поэта и его поклонникам-энтузиастам, чтобы несколько лет подряд держать круговую оборону. Отстоять дачу и в неприкосновенности сохранить будущий музей. И вот теперь эти же самые вчерашние гонители вкупе с новой порослью преемников и приспешников исходили в хлопотах и заботах, чтобы к 100-летнему юбилею поэта названная дача выглядела как можно солиднее, а в ближайшее время превратилась в официальный Государственный музей Б.Л. Пастернака.
Но это еще не все. Вернее, отнюдь не главное. Теперь представьте себе почти невероятное. В праздничный день 100-летнего юбилея Б.Л. Пастернака на крыльце его дачи возникает один из былых его громогласных бичевателей, лишь по случайности не занесенный в каталог Ольги Ивинской. Былой публичный хулитель восходит на трибуну и без всяких предисловий и оговорок на поднебесных тонах затягивает хвалебную песнь, что называется, прямо в противоположную сторону. Что бы вы сказали на это? Но именно подобная сцена неожиданно и разыгралась.
Итак, митинг уверенно вел Андрей Вознесенский. Все двигалось своим чередом и вроде как бы даже почти отстраненно от уже вроде бы поглощенного временем печального прошлого. Как вдруг председательствующий назвал фамилию следующего оратора, в моих глазах, для данного случая совершенно невероятную. Этим выступающим должен был стать недавний коренной сибиряк, житель Алтая, Омска, Новосибирска, а теперь главный редактор журнала «Новый мир» Сергей Залыгин.
Наверное, все присутствующие отнеслись к этому объявлению как к чему-то рутинному. Да и как могло быть иначе? Я же весь сжался, чувствуя, что сейчас должен произойти какой-то окончательный расчет или поворот в моих о нем представлениях и даже в наших с ним отношениях.
Андрей Вознесенский объявил, что слово предоставляется человеку, который впервые напечатал на русском языке роман «Доктор Живаго». В столпившейся публике послышались жидкие хлопки и одновременно шорох недоумения. Ведь с конца 50-х годов «Доктор Живаго» неоднократно издавался за границей, в том числе на языке оригинала. И публикация его спустя тридцать лет в журнале на волне разгульной горбачевской перестройки при полном благоприятствовании сверху, если говорить о функции редактора, не была литературным поступком, требующим открытия или риска. Ведущий Андрей Вознесенский чутко уловил шорох. И тут же поправился — не без остроумия: «Впервые напечатал на советском языке», — сказал он.
Как бы я описал тогдашнего Залыгина? Невысокого роста крепыш, с безбородым, внешне дружелюбным лицом и быстрым взглядом светлокарих глаз, манер вроде бы покладистых и мягких, в светло-коричневой импортной дубленке, вообще одевавшийся интеллигентно, но неброско. Чаще всего Сергей Павлович держался обыденно и исключительно скромно. Это была его заданная себе манера поведения. Всем видом своим он любил подчеркнуть, что он такой же, как все, а, может быть, и меньше. Теперь же объявленный оратор, по-боксерски слегка расставив ноги, стоял величественно на крыльце пастернаковской дачи, между Вознесенским и Артуром Миллером. И в этой величественности, в моих глазах, тоже была какая-то неестественная натянутость.
В пору заведования Сибирским отделением «Литературной газеты», в Новосибирске, куда меня перебросили с Волги, мы тесно сотрудничали, были в добрых отношениях. Сообща пробивали на страницы «ЛГ» острую статью С. Залыгина в защиту Нижнеобской низменности от поворота сибирских рек. Сибирские реки, которые якобы бесполезно текли и впадали в Ледовитый океан, готовились повернуть для орошения пустынь и степей Средней Азии, мало заботясь о том, что при этом будут затоплены огромные пространства собственных полезных земель. Тогда против этого задуманного и готовившегося массового изуродования родной страны восстали многие патриотически мыслящие люди, в том числе писатели В. Белов и В. Распутин. Но С. Залыгин — гидролог по профессии — был одним из инициаторов и заводил этой борьбы. Это был смелый поступок со стороны Сергея Павловича, «мастера поворотов», как позже в связи с поступками совсем иного рода и на сей раз уже с язвительной иронией печатано выразился о нем один из коллег-гидрологов.
Знал я и о том, как вел себя Залыгин во время бури, разразившейся вокруг присуждения Пастернаку Нобелевской премии. «Мы, новосибирские писатели, — громогласно оповещалось тогда в коллективном письме, помещенном в журнале “Сибирские огни“ (1958, № 11), — с глубоким возмущением узнали о гнусном предательском выпаде Б. Пастернака… Если предателя сравнить с тифозной вошью, то даже она обидится… Пастернак в своей звериной злобе против советской действительности пытался доказать, что в Советском Союзе якобы погибла интеллигенция»…
Было в этом пространном письме и сравнение Пастернака с Климом Самгиным, и знаменитая цитата: «Уйди с дороги, таракан!..», и концовка, требовавшая удаления Пастернака из страны: «Он не достоин дышать одним воздухом с советским народом».
Даже тифозная вошь бы обиделась! Это было почище болотной лягушки, озлобленной шавки и уж тем более расхожего очкастого Клима Самгина, хотя бы даже уравненного с тараканом. Нельзя исключить, конечно, коллективного творчества. Но кто-то там особенно старался и махал кистью мастера. Кто же?
Во всяком случае, второй после подписи старого большевика, третьестепенного литератора, исполнявшего административную должность, под письмом стояла подпись С. Залыгина.