Серия таких постановлений последует два года спустя. В августе 1946 года в постановлении «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» будет избит идеологической дубиной, так, что никогда уже не сможет подняться, давний друг и напарник Федина по группе «Серапионовы братья» Михаил Зощенко. Его неповторимый сатирический талант будет сломлен. Вместе с Зощенко сходным глумлениям подвергнется гораздо более закаленная и устойчивая Анна Ахматова. Затем последуют постановления о театре, кино, музыке. Там будут другие имена, от Сергея Прокофьева до Павла Нилина.

Но одним из первых мучеников промывки мозгов в художественной среде стал Федин.

Упомянутая Информационная записка наркома Госбезопасности В. И. Меркулова, доверенного человека Берии, на имя главного идеолога партии секретаря ЦК А.А. Жданова от 31 октября 1944 года озаглавлена «О политических настроениях и высказываниях писателей». В Записке тщательно скомпонованы публичные высказывания хулителей Федина, его коллег, наперебой отмечавших вредоносность его мемуарного сочинения.

Однако же собрания собраниями. Но главная фактическая опора в Записке, как всегда, — агентурные сведения, подслушивания, подглядывания, доносы. Предыдущее Спецсообщение Управления контрразведки Наркомата Госбезопасности СССР, где Федин косвенно объявлялся немецким шпионом, относилось к июлю 1943 года. Записка наркома — к октябрю 1944 года. Ранг, да и острота идеологических и административных накруток, возрастали. Оба документа вместе взятые обряжали и готовили фигуранта к скамье подсудимых

Глава госбезопасности Меркулов составлял свою бумагу через три месяца после печатного разгрома книги «Горький среди нас». Автор представлен там как идеологический рецидивист-антисоветчик.

Среди прочего там сообщается: «Писатель К.А. Федин, в связи с появлением в свет и критикой его последней книги “Горький среди нас” говорил: “До меня дошел слух, будто книгу мою выпустили специально для того, чтобы раскритиковать ее на всех перекрестках (безусловно, так оно и было. — Ю.О.). Потому что на ней нет имени редактора — случай в нашей литературной действительности беспрецедентный”. <…> По поводу статьи в “Правде”, критиковавшей его книгу, Федин заявляет: <…> “Смешны и оголено ложны все разговоры о реализме в нашей литературе. Может ли быть разговор о реализме, когда писатель принуждается изображать желаемое, а не сущее? <…> Печальная судьба реализма при всех видах диктатуры одинакова. <…> Это требование фальсификации истории. <…> Горький — человек великих шатаний, истинно русский, истинно славянский писатель со всеми безднами, присущими русскому таланту, — уже прилизан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку. <…> Хотят, чтобы и Федин занялся тем же!”»

Автор мемуаров склонен, согласно доносящей бумаге, стать озлобленным внутренним эмигрантом. «Свое отношение к современным задачам советской литературы, — докладывает шеф госбезопасности, — Федин выражает следующим образом: “Сижу в Переделкино и с увлечением пишу роман, который никогда не увидит света, если нынешняя литературная политика будет продолжаться. В этом писании без надежды есть какой-то сладостный мазохизм. Пусть я становлюсь одиозной фигурой в литературе, но я есть русский писатель и таковым останусь до гроба — верный традициям писательской совести… Не нужно заблуждаться, современные писатели превращаются в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково.

Леонов думает, что он какой-то особый патефон. Он заблуждается. “Взятие Великошумска” звучит совершенно так же, как “Непокоренные” (Б.Л. Горбатова) или “Радуга” (В.Л. Василевской). На музыкальное ухо это нестерпимо.

Пусть передо мной закроют двери в литературу, но патефоном быть я не хочу и не буду им. Очень трудно мне жить. Трудно. Одиноко и безнадежно».

Автора (по наводке секретных служб!), если в конце концов и не посадили за решётку, то напоказ отучали вольнодумствовать.

Часть вторая.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ КРЕЩЕНИЯ

Как известно, с течением и сменой эпох иные исторические фигуры могут прожить не одну, а даже несколько жизней, возвышаясь или нищая, богатея или скудея, достигая величия или впадая в ничтожество. Былые лилипуты превращаются в великанов, а великаны вырождаются в карликов и даже сторожевых мосек. Метаморфозы столь фантастичны, что, если бы герой загодя мог взглянуть в зеркало будущего, он не узнал бы сам себя.

Помимо уровня творчества, памяти о художнике способствуют благодарные современники. Это предполагает со стороны мастера дар перевоплощения в чужую психику, биографию, в чужую судьбу.

Федин обладал особым сердобольным, педагогическим талантом в литературе. Его тянуло быть не только строителем культуры, но и устроителем судеб.

Многие младшие коллеги и лишь начинающие путь литераторы на разных витках профессиональной дороги получали поддержку этого мастера.

Старинный особняк «Дом Герцена» на Тверском бульваре, Литинститут, где с лихого военного 1942 года преподавал Федин, для многих навсегда остался незабываемой порой. Оттуда вышла плеяда талантливой молодежи — будущие прозаики, поэты, критики. Н. Евдокимов, В. Тендряков, Ю. Бондарев, Р. Гамзатов, Г. Бакланов, И. Дик, Е. Ржевская. Н. Ильина, Г. Поженян, М. Бременер, А. Злобин, Е. Мальцев, К. Ваншенкин, А. Турков…

Студентка первого послевоенного выпуска А. Перфильева вспоминает, что семинары Федина по прозе были «…праздниками. Мы ждали их с волнением, со страхом, особенно “именинники”… Толпясь в коридоре, высматривали в окна, когда покажется из ворот фигура Федина, всегда подтянутого, элегантного… — сами были в шинелях, в сапогах, в чем попало… Константин Александрович бывал не только добр… Иногда почти жесток…» По шутливой поговорке, пущенной Максом Бременером, — у Федина учились «прозрачности Флобера».

Благотворное влияние мастера испытали на себе не только необстрелянные литературные птенцы вроде питомцев Литературного института и им подобных.

Константину Симонову принадлежит большой очерк как раз на тему о «литературном крещении». По размерам очерк «Уроки Федина» не смог вместиться в мемуарный сборник о писателе. Он пестрит множеством творческих и даже технических деталей, относящихся к культуре писательского труда, к изобразительным приемам и мастерству работы в прозе, и составляет теперь одну из колоритных достопримечательностей 12-го тома Собрания сочинений К. Симонова.

В 1951–1952 годах Симонов передал в редакцию «Нового мира» свой роман «Товарищи по оружию». Журнал в то время редактировал А. Твардовский. Этой книге автор придавал особое значение, рассматривая ее как пролог и вместе с тем трамплин к задуманной эпопее о Второй мировой войне, получившей позже название «Живые и мертвые».

Федин в тот момент был поглощен собственным литературным замыслом, застольной работой над листками бумаги, до которой наконец дорвался. Но по просьбе Твардовского и отчасти самого Симонова, как член редколлегии, согласился с двойной скрупулезностью углубиться в присланный ему прозаический текст, вызвавший разноречивые отзывы в редакции и составлявший в ту пору тридцать два авторских листа.

37-летний Симонов был к той поре многократный лауреат, знаменитый поэт, «кассовый» драматург. Но отнюдь и далеко не первой руки прозаик.

Мешали тому поверхностная политизированность взглядов, от которой К. Симонов долгие годы мучительно освобождался, но так до конца ее и не преодолел; набитая репортерская рука, журналистская скоропись, газетная торопливость. Между тем прозаик — это ведь по-своему также и склад творческой натуры, тип личности.

Федин разбирает присланную ему рукопись как с точки зрения оригинальности изображенных фигур, психологии героев, так и способов стилистического воплощения. Притом критические его замечания часто разят беспощадно.

Многие места тогдашний получатель горьких «уроков» цитирует: