и сладостно и горестно вдвойне
вдруг стало, но, конечно, это раной
сердечной еще не было, о нет,
то был счастливый для меня момент…
186
Прощай, Оксана! Отрочество тоже
прощай. Пожалуй, дальше мы пойдем
с читателем. Сердечный окоем
все наполняется и пусть же мне поможет
не муза, так рука не покривить
душою перед правдой; все сложнее
моя задача, ибо все полнее
душа героя: золотая нить
бесстрастной парки продолжает дело
Творца, так покоримся же всецело
187
своей задаче, если же ее
мы выполнить окажемся не в силах,
дай бог остановиться – как и было
уже не раз – и не пойти вперед,
а вдруг свернуть на описанье лета,
пейзажа, интерьера иль стены,
не будем врать, в том нашей нет вины,
а есть законы творчества, и это
важней чем замысел, который иногда
бывает не под силу, господа…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЮНОСТЬ
I. ТОСКА ПО ИДЕАЛЬНОМУ
1
Я вышел из пельменной, от компота
дожевывая грушу. День погас.
Сгущался сумрак. В сей унылый час
на перекрестке странная забота
мне сердце посетила: мир вокруг
был так несовершенен! Пьяный нищий
в руке держал подобранную пищу
и издавал гортанью мерзкий звук,
я в сторону подался поскорее
и замер в удивленье: что здесь? где я?
2
Мир выглядел как сон дурной. Вот два
подростка возле урны агрессивно
дурачились, и было примитивно
их поведенье, даже не слова
с их губ слетали, только восклицанья
двух молодых животных. На углу
стоял какой-то жирный, как каплун,
мужчина; мимо пьяная компанья
шла молодых людей – их дикий вид
внушил мне страх. Хотя б один флюид
3
поймать духовный, нет, во всем сквозила
бессмыслица с уродством пополам.
Шли мимо женщины, и ни в одной из дам
очарованья не было, царила
гримаса глупости на лицах. Я стоял
на перекрестке, жизнью сбитый с толку,
и скорбно бы завыл, подобно волку,
когда б не здравый смысл – и я молчал.
Я чувствовал несовершенство мира
духовным взглядом – мне б глоток эфира, -
4
увидеть тех, кто жизнию живет
возвышенной, где места нет ничтожным
и злым гримасам. Я не знал – возможно ль
найти таких?.. И есть ли в мире тот,
кто понял бы мои терзанья?.. Мука!..
А коль их нет, кто чувства бы мои
сумел понять, - зачем весь мир стоит,
ведь все бессмысленно?.. Держа из каучука
в ладони мячик, я ударил раз
им об асфальт… Мир – жалкий парафраз
5
чего-то большего – в смятение сознанье
мое привел; мне не хотелось жить.
Вот жирный грязный голубь походить
попробовал по балюстраде – зданье
напротив трехэтажное, чей стиль
ампирный здесь смотрелся как насмешка,
ряд заслонял деревьев, впрочем, плешка
в их жидких кронах открывала гниль
доски карниза, известь с балясины
местами облупилась, кто-то кинул
6
окурок с бельведера; бельведер
был над углом классического дома,
как раз на перекрестке; в листьях клена
окурок затерялся; дромадер
на смятой пачке «Кэмел», что упала
вслед за окурком, будто бы вставал
с колен и горб помятый расправлял –
то распрямлялась пачка, у портала
лежащая, где находился вход
сквозь двери деревянные под свод
7
прохладный в фотостудию, точнее
не в фотостудию, а в фотоателье.
Там на стенах висели много лет
одни и те же фотки – Гименея
ряд подопечных, дети в кружевах
среди игрушек, старец с псевдомудрой
задумчивостью, женщина, что пудрой
лицо перебелила, в общем – швах.
На улице, по краюшку бордюра,
мальчишка шел. Вот дедушка, что курит
8
и кашляет, почапал в «Гастроном»,
в отдел, должно быть, винный. «Пьяный угол» -
так место прозывалось, где друг друга
порой толкая, без труда, с трудом,
в любое время суток с торца дома
народ скупал спиртное. Бойкой той
торговле нелегальной никакой
не страшен был запрет. Вид гастронома,
что от меня был метрах в тридцати –
диагональ когда бы провести,
9
то через перекресток проходила
она б тогда, - еще сильнее внес
в мой ум тоску. У гастронома рос
каштан, плоды которого, как с мылом
помытые, лежали на земле,
блестя слегка от бледного неона,
что лился от витрины. Два пижона
свистели на углу кому-то. Хлеб
несла старушка в сетчатой авоське,
вид неприкаянный всегда голодной моськи
10
привлек ее вниманье. Светофор
мигнул зеленым, новенький «Икарус»
проехал, в его окнах, как стеклярус
рассыпанный, мелькнул, внося мажор,
свет отраженный светофора. Только
по Карла Маркса транспорт проходил,
по Пушкинской, где я стоял и был
так одинок, движения уж сколько
не наблюдалось – улица была
лет пять как пешеходной. Подняла
11
с асфальта сумку женщина, пред этим
ее случайно выпустив из рук.
Меня привлек сначала колкий звук
разбившейся бутылки – там, в пакете,
у женщины сквозь битое стекло
струилось молоко. Она достала
осколок, что-то вслух пробормотала
и далее пошла… Днем так пекло,
сейчас же ветерок прохладный волос
мой вздыбил на руках. Истошный голос
12
раздался вдалеке – то молодежь,
должно быть, веселилась, сбившись в кучу.
Я сам такой, как и они – на случай
замечу тут и тоже ведь хорош
в кругу себе подобных… Что же это
во мне живет? Какой-то странный взгляд
на вещи, этой жизни я не рад,
другой же не видал… Скорей бы лето
окончилось, и школа забрала
мое вниманье от избытка зла,
13
разлитого в округе… Ковыляя
шел инвалид, бессмысленно крича;
бежали дети, с визгом хохоча;
звучала песня из окна блатная;
раздался где-то скрежет тормозов
автобуса; едва заметный запах
донесся хлеба теплого; на лапах
той моськи, что к старушке шла на зов,
была веревочка; мальчишка поднял пачку
упавшую от «Кэмела», подачку
14
просил нетрезвый нищий, он в карман
засунул хлеба корку и котлету;
прикуривал от спички сигарету
толстяк на перекрестке; обнял стан
подруге юноша; осколки от бутылки