– Мне надо договорить с Джули, миссис Кристо. Я с ним самим сговорюсь.

– Так оно будет лучше, – со вздохом сказала миссис Кристо и, когда обе они встали из-за стола, обняла Бетт. – Но вы поможете ему, Бетт? Пожалуйста…

– Я спрошу его завтра.

– Возьмите для отца ломоть моего домашнего хлеба. У нас дома он всем по вкусу, особенно мистеру Мейкпису. Он хотел бы, чтоб я пекла хлеб каждый день, но я пеку только по субботам, чтоб хватало на воскресенье и понедельник, – ведь в эти дни пекарь выпекает вдвое меньше.

Миссис Кристо взяла длинный кухонный нож – Мейкпис сделал его из немецкого штыка, сохранившегося со времен первой мировой войны, – и разрезала пополам один из своих караваев.

– Это слишком много, миссис Кристо, – сказала Бетт.

Но миссис Кристо положила хлеб в полотняный мешочек, сшитый из старой простыни, и затянула тесемки.

– Мешочек можете завтра отдать Джули, – сказала она.

У ворот она уже готова была крепко обнять гостью, но вдруг как из-под земли вырос Джули и остановился перед матерью, словно запрещая ей прикасаться к Бетт.

– Господи! – испуганно и смятенно воскликнула миссис Кристо. – Как ты нас напугал, Джули.

– Здравствуй, Джули, – сказала Бетт.

И тут на беду вмешался Скребок. Он весь ощетинился, припал к земле и зарычал на Бетт.

– За что он меня не любит? – спросила она у Джули. Она шагнула было к Скребку, хотя он щерился совсем по-волчьи.

– Не трогай его, – сказал Джули. – Он тебя боится.

– Да почему?

– Не знаю. Но он боится. Так что не трогай его.

– Но я хочу с ним подружиться. Я уж все перепробовала, а он рычит и рычит на меня, я же не виновата, Джули.

Скребок все еще угрожающе ворчал, а Джули даже не пытался его утихомирить, словно не замечая, что перепуганная мать пятится по дорожке.

– Пойдемте назад в дом, – позвала она Бетт, – Джули вернулся, и вы можете с ним поговорить.

Но Джули уже уходил в сторону поленницы.

– Мне надо приготовить отцу чай, миссис Кристо, – сказала Бетт. – А с Джули мы увидимся завтра.

Миссис Кристо глянула через плечо, убедилась, что Джули не видно и, наклонясь поверх калитки, мягкими любящими руками обхватила голову Бетт, прижала, к своей груди. Наконец Бетт высвободилась и по пустынным воскресным улицам почти побежала домой, озадаченная и огорченная слезами миссис Кристо, а главное – самим Джули.

Быть может, будь я более преданным другом, я бы энергичней постарался побороть внезапную и непреклонную враждебность Джули к Бетт, но наши юношеские неписаные законы не позволяли вмешиваться в подобные дела. Притом начался второй этап экзаменов, и меня больше всего занимали мои собственные затруднения, а Джули все равно всегда поступал по-своему – теперь он отказывался от нашей помощи не потому, что не желал иметь с нами дело, но скорее потому, что пропасть между его знаниями и знаниями всех остальных была слишком глубока, и наши неумелые попытки перебросить мост и дать ему то, чего не сумели дать учителя, были, конечно же, обречены на неудачу. Бетт снова попыталась отворить запертую дверь, чтобы помочь, но Джули замкнулся наглухо. От нее он не желал больше принимать никакой помощи, и кончилось тем, что на экзаменах по истории, математике и английскому языку он не написал ни слова – сидел и чертил странные вертикальные, а не горизонтальные линейки-струны и на них изображал свои музыкальные значки. Когда я кончил и подал свои листки, Джули положил свои в карман.

Все это, в сущности, не имело значения. С учением Джули покончил давным-давно, и официальное окончание было пустой формальностью, которую мы отпраздновали на свой лад: уговорили грустного, но безотказного Джули прокатиться по школьной территории в директорском «крайслере».

То была наша последняя общая с Джули забава, на этом мы надолго простились с ним, а он с нами. Он понятия не имел, как водить машину, а, когда мы завели мотор и, объяснив для чего педали и тормоз, отбежали в стороны, Джули понесся на такой скорости, что мы кинулись вслед, выкрикивая советы и наставления.

– Выключи мотор! – помню, орал я.

Но он был уже слишком далеко. Он мчался прямо на велосипедный навес и чуть было его не разнес, но в последнюю секунду ухитрился резко свернуть, машину занесло и теперь он уже несся прямо на нас. Мы разлетелись в стороны, точно воробьи – у нас просто ноги подкашивались от испуга и от смеха. Ему не миновать бы разбиться о школьную ограду, но тут лопнула одна шина. «Крайслер» крутанулся на месте и замер, и мы, все двадцать пять человек, с восторженным воплем кинулись к машине. Мы подняли тощее, угловатое тело Джули, кое-как упрятанное в дешевую одежонку и изношенные башмаки, потащили на лужайку перед школой и там принялись любовно поливать его из шланга. Джули невозмутимо стоял под струей воды, он промок насквозь, волосы прилипли к гладкому белому лбу, казалось, природа создала его для чего угодно, только не для отрочества, не для юности, только не для знаков нашей мальчишеской привязанности. Но он терпел их. Знал, почему мы суетимся вокруг него, знал, что это все любя, что мы всегда на свой лад дорожили им и берегли его. Только Бетт (к нам уже присоединились и девочки), глядя на это, почувствовала за него боль, и муку, и унижение.

– Какие же вы безжалостные! – горько сказала она Бобу Ньюлендзу, который все это затеял.

Боб рассмеялся:

– Джули не против.

– А машина, что скажет директор? – требовательно спросила Бетт.

Об этом стоило подумать. Но когда мы все вместе сменили шину, все вместе откатили машину на место, в угол школьного участка, все вместе решили принять вину на себя и огляделись, собираясь сказать об этом Джули, его и след простыл.

То был последний час нашего лета, нашей школьной поры, и отсутствие Джули отчасти омрачило эти минуты. Нам хотелось, чтобы он был с нами, но он исчез: как всегда, поступил по-своему. Итак, нашей давней решимости оберегать Джули от всех бед настал конец. Теперь он предоставлен самому себе, и все мы невольно задумывались, как-то он будет жить и что с ним станет.

Глава 9

Следующие два года всем нам, только еще вступающим в жизнь, дались нелегко, а запомнились плохо, и вспоминать о них сейчас всего трудней: мы так были заняты собой, что в памяти у каждого остались лишь своя боль, свое смятение и отчаяние.

В те пропащие годы я поначалу пытался изучать право в отцовской, конторе, но всякий раз, открывая свод законов, чувствовал: это не дли меня. Юристом следовало бы стать не мне, а моему младшему брату Тому. Но чуть ли не целый год я держался за правоведение, потому что, как все мое поколение, чувствовал себя песчинкой подхваченной ураганом. Иные из моих сверстников уехали в поисках работы в соседние города. Другие продолжали слоняться по улицам нашего оцепеневшего от безработицы городка. Трое из богатых семей уехали в Мельбурнский университет а Бетт Морни и еще две девушки отправились за сто миль в Бендиго, в учительский колледж. Что до Джули, об этих двух годах его жизни известно, пожалуй, меньше всего: если кто из нас и виделся с ним, то лишь изредка, случайно, и мы мало о нем знали. Пока мы учились в одном классе, мне легко было поддерживать нашу дружбу, но теперь, когда я уже не видел его всякий день, не осталось причин заходить к нему, сидеть с ним на деревянной колоде, заглядывать в дверцы и окошки его внутреннего мира, едва он на миг их приоткрывал и – не успеешь что-либо толком разглядеть – тут же захлопывал. И постепенно я стал отвыкать от своей близости к нему, вернее, все меньше ее ценил, и понял, насколько от него отдалился, лишь когда однажды мать спросила меня, как живет Джули.

– Совсем не могу представить его за прилавком, – сказала она, – или учеником плотника или часовщика. По правде сказать, совсем не представляю его в каком-нибудь обычном, практическом деле.

– Он работает у Джо Хислопа, – сказал я.

– У объездчика лошадей?

– Да.