И он неудержно хохотал. Пил и закусывал, щеки его лоснились и горели. Видно было, что Васю окружают деловые люди.

Гости уселись за карты, а мы с Колей пошли спать. Утром узнали, что исправник пригласил нас к себе на вечер, на елку.

— Я рад, — сказал Вася, — только вот, Николай, уж ты очень завираешься, когда с бабами, и глаза пялишь. Надо поосторожней. Исправница ведь это не венгерка какая-нибудь из «Яра». Я здесь положение занимаю. Понять надо. Так что ты — не очень!

— Позвольте, — обиделся Коля, — я-то, брат, знаю тон. Моя мамася (он картавил), брат, Смольный монастырь, то есть институт, кончила с шифром^[309].

— Я, брат… я, брат, — передразнил его Вася. — А помнишь, как тебя сифоном всего облили на станции Пушкино за волокитство?

— Ну да ведь это буфетчик, хам, хамище. Да я и не знал, что это его жена была. Да и за что же? Я в нее цветочки бросал. Ничего тут неприличного нет. А он, хамище, меня из сифона! Ну, протокол на него. Понимаешь, брат, честь мундира? А мне говорят: «Вы не военный, а студент, — какой это мундир?» Вот скоты! Все против меня. За буфетчика все. Студентов, брат, не любят. Это за ум, брат. Завидуют. Студент — это, брат, самое умное сословие.

Мы с Васей засмеялись.

— Погодите, узнают потом. Мы, брат, такую конституцию покажем, все рот разинут. Тогда узнают. Перестанут смеяться. Вы думаете, что? Все, брат, ждут этого. Мы разорвем эти цепи. Придет весна, брат. Такие цветы расцветут, пускай тогда буфетчик попробует сифоном брызгать. Я его, хама, на гильотину отправлю.

Коля рассердился не на шутку.

— Слышишь, Николай, ты не очень-то! А то попадешь в Сибирь вот за эти разговоры.

— Я, брат, за идею готов страдать. Нас таких немало.

— Так чего же ты все за чужими женами волочишься? — засмеялся Вася.

— Да что такое жена? Эмансипация, брат, нужна. Женщина не раба. Тут сифон не поможет…

В большом зале исправника, залитая свечами, украшенная картонажами, конфетами и игрушками, блестела елка. Кругом толпились дети. Исправник и его жена с улыбкой раздавали подарки: хлопушки, пряники, колпаки, куклы. У буфета старшие пили оршад^[310] и ели мороженое. Когда гости стали разъезжаться, исправница позвала нас в свою комнату.

— Вы видите, — сказала она, — я очень занята, а потом, когда уедут, мы будем ужинать. Оставайтесь! У меня вот альбом, вы здесь нарисуйте что-нибудь, — обратилась исправница ко мне.

— А вы напишите, — сказала она Коле.

— Я счастлив, — ответил Коля. — Сейчас же напишу вам стихи.

Он взял альбом и написал быстро, потом подвинул мне и сказал:

— Ну, валяй, рисуй!

Я стал читать: «По небу полуночи ангел летел…»

— Что же это? — говорю, — ты Лермонтова списал?

— Не беспокойся, — ответил Коля, — я, брат, знаю, меня не учи. Рисуй себе.

Я нарисовал зиму в деревне.

Подошла исправница:

— Вот хорошо, все мне на память пишут. Прочтите, молодой человек.

Коля прочел: «По небу полуночи ангел летел…»^[311]

— Прекрасно, как складно, и как вы это скоро! Да вы сочинитель!

— Я? Сколько хотите, — не сморгнул глазом Коля.

— Ну, напишите еще что-нибудь!

Коля написал:

Я посмотрел на подпись: «Коля Курицын».

— Да, замечательно, — умилялась исправница. — Вы прелесть! Сочинитель, сочинитель! За обедом прочтем всем.

Мой Коля даже не сконфузился. Взял альбом и написал еще:

Градоначальница ахнула и погрозила пальчиком.

— Какой вы, право, разве можно? Подумают, вы меня этак… Ведь зовут меня Анна, Анна Петровна… Нет, это надо разорвать.

За ужином слева от исправницы сидел Коля. Исправник заметил, что в ожидании Нового года будет рад передать награды тем, кто их заслужил верной службой, и пожелает более молодым брать пример со старших и в делах не торопиться. Все пили здоровье исправника и его супруги. Благодаря гостей за привет, исправница заявила, что вот среди гостей есть сочинитель, и написал он в альбом стихи. Все стали просить Колю прочесть.

Коля встал в позу и продекламировал стихи не без эффектности. Все хвалили, а исправник заметил:

— Очень приятно, только для праздника надо что-нибудь повеселее.

— Про звезду бы Вифлеемскую, — сказал диакон.

Откуда-то взялась гитара, и чиновник — нос картошкой, — подняв голову, лихо запел:

Все сразу развеселились.

Через два дня исправница позвала к себе Колю Курицына вечером. Когда он вернулся, черные глаза его выражали испуг и заботу.

— Что такое?

— Дрянь дело, брат. Надо уезжать скорей.

Мы встревожились. Вася даже встал и рот сделал дудочкой.

— Понимаете, она, брат, исправница-то, кажется, в меня втюрилась. Вот мне поет! Вы, говорит, сочинитель. Я, говорит, это так не оставлю. Ваши, говорит, стихи я в Петербург послала, в журнал «Нива»^[315], чтобы напечатали. У меня там кузен служит. Свой человек. Все сделает. Я с эстафетой послала.

— Что же ты натворил? Еще подписался…

— Уголовщина! — закричал Вася.

— А завтра ответ может прийти. Черт-те что выйдет, — бормотал растерянно Коля Курицын, наскоро укладывая свой чемоданишко.

Проснулся я рано утром. В окне — всюду кружевное покрывало инея. Над болотом, за большими елями, красным шаром встает зимнее солнце. Лучи его освещают наличники окон деревянного дома и ложатся на бревнах яркими полосами.

Какая радость зимнее солнце! Что-то живое, веселое в его лучах. Оно морозное, особое. Только у нас в России такое солнце зимой. Чувствуешь себя необыкновенно бодро, а вставать не хочется. Приятно, лежа в постели, смотреть в окно на иней… Края изб, овин, сугробы — на утреннем лиловом небе. Вон летит ворона, да так тяжело! Села на овин, наклонилась и крякнула. В ворота идет тетка Афросинья, в полушубке, закутана с головой, несет крынку сливок к чаю и корзину.

Рядом со мной на постели кот Васька, тоже ленится, не хочет вставать и смотрит круглыми глазами в окно. О чем он думает? Неизвестно. Я глажу его, — кот потягивается и мурлычет…

В соседнюю комнату тихо входит слуга Ленька, и собака Феб радостно врывается ко мне, прыгает у постели и кладет мне на колени морду. Тут Васька бьет Феба лапкой по носу — но дружески, шутя, не выпуская коготков. Это его особая манера ласки.

— Самовар готов, — говорит Ленька. — Мороз очень здоровый, градусов сорок.

— Ну и врешь. Посмотри-ка на градусник!

— Я глядел. Не видно… Окно все замерзло, и градусник замерз. Его бы горячей водой полить… Вот едут, глядите-ка, никак Василий Сергеевич и еще кто-то!

Тут я услышал скрип полозьев, вскоре в окне показалась лошадь… Сани остановились у крыльца. В сенях — смех: