Ехали молча. Продолжая лежать с запрокинутой головой, Холмов стал припоминать случаи из своей жизни, когда именно уважение и любовь людей к нему исходили от полноты сердечных чувств.

И его обрадовало то, что как раз таких случаев, где были уважение и любовь, в его памяти сохранилось немало. «Зачем же припоминать, когда есть самый наглядный пример — Чижов, — думал он, чувствуя боль в затылке. — Сколько лет находится рядом со мной, работал не за страх, а за совесть, и я всегда видел в нем самое доброе и сердечное ко мне расположение. Вот и сейчас он со мной. Разве же все то, что Чижов делал и делает, не есть выражение уважения ко мне? Разве не те же искренние и сердечные побуждения заставили Чижова поехать со мной в Береговой? Кто я для него теперь? Новоявленный пенсионер. И Чижов мог бы не ехать со мной, а вот поехал. Что это? И уважение, и даже любовь».

Холмов подложил ладони под болевший затылок и начал думать о том, что нельзя из случайного факта делать поспешные выводы и какие-то далеко идущие обобщения, и успокоился. Полулежал с закрытыми глазами, слышал, как на поворотах попискивали тормоза, как порывисто шумел ветер. Когда открыл глаза, то увидел ущелье, узкое как корыто, все заросшее лесом. По ущелью изгибалась дорога. Вдали был виден синий-синий клин моря.

— Алексей Фомич, ну вот мы скоро и приедем, — сказал Чижов. — Еще два небольших перевала, а там уже и Береговой.

Глава 6

Антон показывал родителям дом, хвалил, говоря, что стоит он на высоком месте, что и со двора, а особенно с веранды, море видно от берега до горизонта. Холмов был скучен и к рассказу сына безучастен. Он даже не взглянул на море. Когда осмотрели комнаты, родник у ивы и снова вошли на веранду, Холмов сказал, обращаясь к жене, что у него болит голова и что он хочет остаться один.

Ольга прошла в комнату, налила в стакан воды, взяла таблетку и снова вернулась к мужу. Он полулежал в шезлонге, и лицо его было мертвенно-бледным. Ольга заставила Холмова принять таблетку. В комнате она молча посмотрела на сына такими грустными глазами, словно взглядом этим хотела сказать: вот, мол, какой стал твой отец, приехал, уселся на веранде, и ничто его не радует, ничего ему не нужно.

— Как себя чувствует Алексей Фомич? — внося чемодан, спросил Чижов. — Опять ему нездоровится?

— Видно, совсем заплошал наш рыцарь. — Ольга тяжело вздохнула. — Жена Проскурова назвала его рыцарем, а рыцарь-то совсем сдал…

— Извините, Ольга Андреевна, но рыцарь — это не то слово, оно не дает точной характеристики. — Чижов присел на стул, положил на колени свои мясистые ладони. — Есть, Ольга Андреевна, слово точное: талант! Да, именно талант! И вам и Антону надобно знать, что в натуре Алексея Фомича как раз и есть все то необходимое, что зовется талантом и что от рождения дается не каждому. Сама природа наградила Алексея Фомича даром вожака, талантом организатора и вдохновителя масс.

— Не надо, Виктор, об этом, — перебила Ольга. — Да еще теперь, когда он никому, кроме меня и сына, не нужен…

— А что «теперь»? И почему «не нужен»? — Чижов поднялся, поправил под поясом гимнастерку. — Алексей Фомич и теперь нужен всем! Суворов, как вы знаете, тоже был не у дел…

— Ни к чему это сравнение, — сказал Антон. — И к отцу оно никак не применимо.

— Я уже говорил и опять скажу: плохо, Антон Алексеич, знаешь своего отца, — стоял на своем Чижов. — А я-то его знаю! И верю: придет время, вспомнят еще об Алексее Фомиче, вспомнят.

— Знаю, Виктор, ты влюблен в Холмова, и твоя преданность ему меня радует и поражает, — сказала Ольга. — Но сейчас, когда Холмов уже не тот, кем он был, твои восторги кажутся смешными.

— Я не восторгаюсь, а говорю только то, что есть, — ответил Чижов. — И мои чувства, и мое отношение к Алексею Фомичу зиждутся не на какой-то личной выгоде, а на…

— Скажи, Виктор, — Ольга на полуслове перебила Чижова, — скажи, почему и теперь, как и раньше, ты так же усердно служишь Холмову? Мог бы и не ехать с нами, а ты поехал. Почему?

— Исключительно потому, дорогая Ольга Андреевна, что для меня не то есть уважение и преданность, которые исчезают, точно дым, как только тот, кого уважал и кому был предан, остается не у дел. — Чижов широко улыбнулся, и эта улыбка говорила, что только наивные люди не могут понять того, что понимает Чижов и что понятно всем. — Потому-то я и приехал с вами, что для меня есть то истинное уважение и та настоящая преданность, которые никогда не пропадают и исходят из глубины сердца. И если бы меня не послал Проскуров, то я сам бы поехал. Поймите, не могу я оставить Алексея Фомича одного, когда ему трудно. Вы улыбаетесь и мысленно говорите: он-де не один, рядом с ним его жена, сын… Это так, это верно. Но он привык всюду быть со мной.

В это время послышался голос Холмова.

— Вот! Слышите? — У Чижова радостно заблестели глаза. — Меня зовет! — И он побежал на веранду. — Слушаю, Алексей Фомич!

— Угадай, Витя, о чем я сейчас думаю, — Холмов по-прежнему полулежал в шезлонге с устало закрытыми глазами. — Сумеешь угадать, а?

— Трудно, но постараюсь. — Из нагрудного кармана гимнастерки Чижов вынул потертую, видавшую виды записную книжку и, сияя глазами, приготовился записать все, что ему будет сказано. — Надо полагать, Алексей Фомич, вы думаете о том, как будете жить в Береговом?

— Верно! Молодец, Виктор! — Холмов даже приподнялся, держась рукой за затылок. — Чужие мысли читаешь, Виктор?

— Не чужие, а ваши, — польщенный похвалой, уточнил Чижов, не сводя радостных глаз с Холмова, — Ваши мысли для меня не чужие.

— Ты всегда, Виктор, преувеличиваешь.

— Это, Алексей Фомич, образ! Сказать, метафора!

Холмов смотрел на своего бывшего помощника и видел его добрые, доверчивые глаза. Стало неприятно оттого, что раньше глаза Чижова были обычными глазами, а теперь вдруг приобрели это странное, умиленно-ласковое выражение.

— Да, Виктор, точно, я думаю о Береговом, — сказал Холмов. — И не вообще о Береговом, а конкретно о том, есть ли в городе хорошая библиотека. Как думаешь, есть?

— Непременно! — ответил Чижов. — Вы же знаете, Алексей Фомич, что в нашей стране нет такого города, в котором не было бы хорошей библиотеки. Но у вас же есть и свои книги.

— У меня только сочинения Ленина и еще кое-что, а мне потребуется много книг. — Он морщил лоб, прижимал ладонь к затылку. — Еще в Южном я собирался посмотреть, что говорит Ленин о значении личности в истории и о роли масс и вождей. — Переменил ладонь, подождал, пока Чижов записывал. — Подбери нужные страницы.

— Понимаю. Будет сделано! — Чижов не отрывал карандаша от записной книжки, ждал. И опять его угодливо-ласковый взгляд смутил Холмова. — Еще что?

— Пока все.

— Как ваша голова, Алексей Фомич?

— Затылок раскалывается. — Болезненно усмехнулся: — Беда! Уже и таблетки не помогают.

— Может, примете нашего лекарства? — Чижов облизал губы. — «Юбилейный», как вы помните, помогал.

— А ты припас?

— Как же! Имеется в «Чайке». «Юбилейный» расширяет сосуды.

— Неси!

Чижов побежал к «Чайке», взял корзинку, сплетенную из тонкого хвороста, и принес ее на веранду. Вынул из корзинки бутылку «Юбилейного», завернутые в бумагу рюмки. Но тут на веранде появилась Ольга. Зло покосилась на Чижова и на мужа, молча взяла бутылку, рюмки и удалилась. Тотчас вернулась и, стоя в дверях и с трудом удерживая слезы, сказала:

— Стыда у тебя нет, Виктор! Нашел чем поить больного человека!

Чижов слегка наклонил голову и ушел. А Ольга прислонилась к стене и беззвучно заплакала. Холмов видел ее вздрагивающие плечи и не знал, сказать ли ей, что Чижов тут ни при чем, или утешать ее, или лучше всего промолчать. Поплачет и успокоится. Он хорошо знал, что Ольга любила держаться независимо и имела привычку, желая подчеркнуть эту свою независимость, называть мужа не по имени, а по фамилии. И дома и на людях как бы хотела показать, что и она, его жена, как и те, кто подчинен ему по работе, считает Холмова тем человеком, к которому нельзя обращаться по имени — Алексей или Алеша, а следует называть его либо Алексей Фомич, либо Холмов. Она говорила: «Вот и Холмов приехал!», «Холмов, садись обедать», «Холмов, ты когда сегодня вернешься с работы?» Холмов терпеть не мог этой привычки жены.