— Не ершись, Вася, — миролюбиво сказал Дерябин. — Давай дальше, нам еще ехать и ехать.

— Мне что, — без желания отозвался Вася. — Были бы тити-мити.

— Это квартира Шаровых?

— Вы не ошиблись. Между прочим, впервые за утро.

— Приветствую тебя, Сашенька. Это Клава Копылева.

— Здравствуй, маленькая женщина. Почему-то я ожидал, что ты мне позвонишь. Опять что-нибудь в институте, и редактор просит, чтобы я посмотрел и сказал, могу ли по письму сделать статью?

— И да и нет. Статья уже написана и завтра идет в номер. Она об институте.

— Кто же тот несчастный, что отбивает хлеб у бедного литератора? Я вызову его на дуэль и убью.

— Статья написана Дерябиным, директором НИИ. Это что-нибудь тебе говорит?

— Ой, Клава! Ну, знаешь, я был наивен и глуп…

— Сашенька, я тебе уже говорила, что то было давно, и я не сержусь.

— Ах да, ты об этом… Спасибо, что позвонила. Я обязательно прочту его статью.

— Понимаешь, мне показалось, что он уже влез в дела института. Он принес статью сам, и редактор распорядился сразу же дать в номер.

— Он всегда отличался оперативностью. И в этом его самая сильная сторона.

— Кому больше знать, мне или тебе, какая у него оперативность. Слава богу, почти десять лет, как я под его началом.

— Это ты о редакторе?

— О ком же еще! Не такой-то он решительный, как ты думаешь.

В тот день, когда ездили в деревню, Дерябин удивил Шарова своей кротостью, задумчивостью; Дерябин совсем сник, увидев ровное поле с крошками красного кирпича; помял щепотку земли в руке и тут же заторопился обратно, в пути то и дело подгонял Васю, создавалось впечатление, будто ему предстоит сделать что-то важное, не терпящее отлагательства, и он спешит скорей сделать это. Наверняка он уже тогда думал о будущей новой работе. «Что же есть человек? Вот знаю его с детства, знаю, сколько плохого он делал, но делал искренне, он так понимал жизнь. И он не отталкивает, меня тянет к нему, мне с ним интересно. Значит, в нем больше хорошего. Нет же на свете просто плохих людей и просто хороших…»

— Клава, мы сегодня что-то неважно понимаем друг друга. Не перенести ли нам разговор на завтра, когда я прочту статью?

— В чем же дело! Ты знаешь, Сашенька, твоя воля надо мной неограниченна. Давай перенесем разговор на завтра.

1981

Не говори, что любишь

К шоферу стройуправления Василию Баранчикову приехал из сельского района работник милиции. Шофер был в гараже, готовил машину к выезду, торопился. Куда-то торопился, как видно, и милиционер.

— Ну, запираться будем или всё — как на духу? — без обиняков спросил он.

Баранчиков стал бледнеть. Все события последних дней мгновенно пронеслись в памяти, но что-либо припомнить, в чем он был виноват, не сумел. Утешаться тем, что не числит за собой грехов, тоже не мог: мало ли случалось, когда шофер становился виновником гибели пешехода, не зная об этом сам.

— Что запираться-то? — неуверенно выговорил Баранчиков. — В чем?

Лицо рыжеватого милиционера стало еще суровее: парень робеет, значит, есть от чего. Спросил строго, въедливо:

— Был под Новый год в Выселках?

Определенность всегда легче, знаешь, о чем идет речь. Баранчиков повеселел.

— Ты рожу-то не скаль. Спрашиваю, в Выселках был?

— Был. И что?

— «Что»! Один был или как?

— Почему один. С охотниками… — Баранчиков стал перечислять, кто с ним сидел в машине. Когда упомянул, что среди прочих был доктор Студенцов, милиционер ввернул мрачно:

— Вот именно — доктор. Кто лечит, кто калечит. За что вы его избили? Тракториста?

— Мы? Избили? Шутите, товарищ милиционер.

— Правильно подметил, — с той же мрачностью сказал работник милиции. Шутки шутить к тебе приехал. По морозу, в холодном автобусе. Одно удовольствие, хочешь знать. Завтра давайте к следователю. Будем разбираться.

— В чем разбираться? — злея, спросил Баранчиков.

— Какой непонятливый! Да в том, что человека избили. Заявление он нам написал…

Когда охотники ходили в дом к трактористу, Василий сидел в машине. Машина стояла на большаке возле автобусной остановки. Если что-то и произошло в доме, он никакого отношения к тому не имел. Поэтому, услышав от милицейского работника, чтобы завтра все были в сборе, «под твою ответственность», — он уже не мог сдержаться:

— Как говорил мой командир: если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

Василий полез в машину, но милиционер придержал дверь, не дал захлопнуть.

— Ты чего? — ошалело спросил он.

— А чего? — невинно спросил Баранчиков.

— «Чего»? — милиционер тоже обозлился. Он понимал, если самому разыскивать каждого, дня не хватит. — Ездили-то на твоей машине. Так? Тебе и отвечать.

Василий Баранчиков недавно вернулся с воинской службы, где приобрел шоферскую специальность. За ним были закреплены две машины: «газик», на котором он возил начальника по районам и на рыбалку (начальник был страстный рыбак), и «Волга» для разъездов по городу. Парень он был старательный, еще не женат, в ночь за полночь, не считаясь с выходными днями, отправлялся в поездки, никогда ничем не выказывая недовольства. Начальник к нему благоволил, обещал квартиру, это добавляло старательности.

Появление напористого милиционера обеспокоило шофера. Ну-ка, в самом деле, что-нибудь серьезное — хлопот не оберешься, доказывай потом, что не верблюд. Начальство меченых не любит.

Сбавляя тон, сказал:

— Объявлю каждому, а вот как они на то посмотрят — не мое дело. И стращать ответственностью нечего, не из пугливых.

Как только милиционер ушел, Баранчиков позвонил в управление, сказал, что едет на заправку. Сам отправился на машине к Павлу Ивановичу Гущину, более опытному и свободному из тех, кто ездил в тот раз в Выселки. Павел Иванович сможет скорее оповестить остальных, кое-что еще и предпримет, чтобы не разгоралась свара…

В то утро после оттепели дорога стала как стекло. Машину Баранчиков вел осторожно и все же считал нужным подбадривать пассажиров.

— Ничего, мальчики, не надо морщиться. За рулем Васька-гусь, я ухабов не боюсь.

И при каждом заносе или встряске все мужественно и напряженно улыбались.

На переднем сиденье устроился Павел Иванович, без трех недель пенсионер. Возраст давал ему право распоряжаться, советовать, навязывать свое мнение.

Сейчас он говорил:

— Не шути, не дрова везешь.

Вася Баранчиков отлично понимал, что везет не дрова, а охотников, которые крепко надеялись на успех сегодняшнего дня — без надежды незачем ехать на охоту. В кармане у Павла Ивановича было разрешение на отстрел кабана, в их распоряжении была машина — в этот выходной Васин начальник не поехал на рыбалку, позволил шоферу взять «газик». Славный оказался у Васи начальник, славная у него машина, крепкая, ухоженная.

На жесткой боковой лавке сзади Павла Ивановича сидел Студенцов, хирург, специалист по костным переломам. Был в теплой куртке с молниями, меховой шапке с козырьком — все новехонькое. У него приятное лицо, гибкая юношеская фигура и мягкий нрав. Вообще он весь положительный: привязан к больным, семье и рыжему псу Еремею, которого сейчас ласково обнимал. Пес Еремей, исключая хозяина, — всеобщая ненависть. Пес умел на привалах внезапно выхватывать из рук куски колбасы, сыр, сливочное масло, а потом носиться по полю и делать стойки у мышиных гнезд. Больше Еремей ничего не умел делать.

На другой лавке напротив Студенцова расположился Григорий Ломовцев. Посмотреть Ломовцеву в глаза — совсем еще молодой, глянешь на худую сутулую спину, седые волосы — за пятьдесят человеку. Защитного цвета тужурка была опоясана ременным патронташем. Ломовцеву дай горбушку хлеба и свободные от работы дни — и он не вылезет из леса. Зимой лес всегда разный: искрящийся на солнце, тревожный во время ветра, жестокий и неуютный, когда закружишься и затемняет. О Ломовцеве рассказывали: заблудился и выходил по звериной тропе. В маленькой лесной деревушке, где остановился отдохнуть, хозяйка сказала: «И-и, милай, блудиться тут негде: если бы так и шел — Вологда перед глазами, правее — костромские леса да сплошь деревни». — «До Вологды далеко ли?» — спросил Ломовцев. «И-и, милай, раньше-то считали семьдесят верст, кто мерил…»