— Давно не брала я в руки шашек…

— Знаем, как вы плохо играете, — в тон ей ответила я репликой Ноздрева. — Знаем, как вы играете, товарищ флагштурман.

Рокот мотора машины Амосовой таял в вышине, и уже не стало видно голубого посверкивания из патрубков. Мы вырулили на старт. Вспыхнул зеленый огонек карманного фонарика: команда — взлет. ПО-2 послушно оторвался от земли и легко стал набирать заданную высоту.

Под крылом едва угадывались очертания лимана, морского берега и узкого языка Пересыпи. Ветер, бивший справа, был не особенно сильный. Руднева по «переговору» сообщила курс, и мы пошли в сторону Крыма на высоте 800 метров.

Мы находились над серединой Керченского пролива, когда впереди, будто безмолвные выстрелы, ударили в днища туч иссиня-белые лучи прожекторов. Пока они стояли не шелохнувшись, зенитки и пулеметы еще молчали.

В такие минуты трудно оставаться наедине со своими мыслями:

— Женя, — позвала я.

— Слушаю.

— Похоже, сегодня будет жарко.

— Похоже. Слишком задолго фашисты готовятся к встрече.

— Пожалуй, поставят «стенку». Станут палить вовсю, не целясь.

— Подрастрепали, значит, мы им нервишки. Крошим по расписанию, точнее железнодорожного. Подверни на десять градусов влево… Как раз на южную окраину города выйдем. Это им не прошлый год, когда мы едва успевали менять аэродромы.

Вдруг… Это всегда бывает «вдруг», потому что сколько не жди мгновенья, предугадать его нельзя, — иссиня-белые столбы света лихорадочно заметались. Возможно, и даже наверняка, в движении лучей-лезвий существовала какая-то закономерность, но нам было не до нее, нам следовало проскользнуть сквозь частокол света.

По житейскому опыту, по всем известным истинам физики я знала, что световой луч прям и изогнуться не может… Но когда идешь на бегающие перед тобой, плотные и подвижные, как шпаги, лучи, невольно, не разумом, а спинным мозгом, ощущаешь, будто луч, проскользнувший в сотне метров, может изогнуться и прилипнуть к твоему самолету. Впрочем, думать о лучах некогда, надо держать курс.

— Теперь вправо. Правее — и на боевой, — послышался чуть напряженный голос Жени.

Подвернув вправо, пройдя немного на север вдоль световой загородки и набрав высоты, мы могли, развернувшись круто к югу, спланировать на намеченную цель почти бесшумно и сбросить бомбы раньше, чем гитлеровцы что-либо сообразят.

Тут ударили зенитки. Не схватив нас прожекторами, фашисты открыли заградительный огонь. Снаряды рвались звонко, с взвизгом, совсем не так, как на земле. Огненно-рыжие всполохи всплескивались то по курсу, то справа, то слева, то выше, то ниже. Уже несколько раз мы натыкались на «облачка» величиной с наш самолет, натыкались неожиданно, и лицо обдавало кисло-горьким духом взрывчатки.

Огонь был очень плотным.

Потом фашисты пустили в ход пулеметы. Зеленые, белые, красные шнуры. Они пересекались в разных направлениях, огненной сеткой перекрывая наш путь.

— На боевой!

Я только начала разворот, когда свет прожектора хлыстом ужалил по глазам, проскочил, вернулся, ослепил. И тут же еще несколько лучей вцепились в нашу машину.

— Противозенитный, — услышала я Женю.

— Иду! Иду!

Совершая противозенитный маневр — разворот со снижением, — я круто положила машину на левое крыло и повела ее вниз, наискось к земле. Разрывы снарядов и скрестившиеся разноцветные пулеметные очереди остались выше и чуть позади. Зенитчики не могли рассчитать, в какой точке пространства окажется наш ПО-2 в следующую секунду, а следящих систем, автоматически рассчитывающих курс самолета и предсказывающих его возможное местонахождение на ближайший отрезок времени, у немцев тогда, на наше счастье, не было. Поэтому фашистские зенитчики и пулеметчики неизменно запаздывали с поправками и упреждениями. Однако в любое мгновение могли и не опоздать.

Я повела машину еще круче к земле. В редкие мгновения, когда около не рвались снаряды, слышалась тишина, редкое почихивание мотора, и в мертвенном свете, запеленавшем нас, я успевала разглядеть клочья перкаля на плоскостях, лохматые по краям дыры величиной с кулак.

— Марина, не зарывайся.

— До чего ж проворны, гады… Имитирую падение. Авось отпустят.

— Выйти из пике сможем?

— Если отпустят метрах в трехстах от земли…

— Возьми чуть положе. Я сброшу САБы.

Машина еще слушается… Не знаю, на чем мы летим.

С земли, очевидно, наш маневр совсем не казался маневром. Встречный поток воздуха начал раскручивать машину, и все это походило на беспорядочное падение. Враг, отчетливо видевший наше беспомощное положение, возможно, уже подсчитывал, через сколько секунд мы врежемся в землю.

Метаться из стороны в сторону, попытаться уйти из перекрестья множества световых лезвий «горкой» или «змейкой» было делом почти безнадежным. Оставалась хитрость, подкрепленная верой в машину, выдержкой и уже немалым собственным опытом.

Нас отпустили в тот момент, когда я начала выводить машину на более пологое пикирование. Стрелка высотомера начала сползать с цифры «400». Еще какие-то доли секунды машина, подобно разгоряченному коню, не слушалась удил. Рот наполнился слюной, горло пересохло. До предела выжала сектор газа и с помощью взревевшего на полных оборотах мотора, словно утопающего за волосы, вытащила самолет из пике. Убрала крен. Как ни странно, мы все-таки летели…

Судя по продолжавшемуся лихорадочному метанию прожекторов, на подходе оказались другие экипажи, а нас фашисты похоронили. Тем хуже для них.

Под нами вспыхнули сброшенные Женей САБы. Я глянула через борт. В желтоватом свете осветительных бомб ползла танковая колонна, окутанная пылью. Танки двигались на Эльтиген.

— Держи боевой! — строго-звонко крикнула Женя.

— Держу.

Я повела машину «по ниточке». Ни на метр в сторону, иначе бомбы не лягут. Все теперь зависело от мастерства штурмана. Легкий подскок — мы освободились от сотни килограмм взрывчатки.

И — точно в середину танковой колонны.

— Молодец, Женя!

Машину крепко тряхнуло на взрывной волне.

Прожектора опять впились в самолет. Я развернулась, уходя все левее и левее, выровняла крен, легла на обратный курс.

— Куда? — хрипло крикнула Женя. Я с трудом услышала ее голос сквозь грохот шквального огня. — У меня остались бомбы.

— Ничего не выйдет. Нас отпустят только у Чушки.

— Попробуй вырваться.

Стрелка альтиметра подползла к отметке «200». О пикировании нечего было и думать. От слепящего света слезились глаза.

— Потяну в море…

По нашей машине теперь били и зенитки, и пулеметы, и пехота из автоматов и карабинов. Но летим, держимся…

Справа и выше вспыхнули САБы. Кто их сбросил? Третьим, сразу после нас, вылетел экипаж Тани Макаровой и Веры Белик. Если они сбросили САБы, значит, вышли на боевой курс. Нет, слишком высоко для прицельного бомбометания. Нас выручали! Точно! Милые, добрые девочки!

Мы снова в темноте.

— Возвращаемся, — сказала Женя. — Добьем колонну.

— Надо уйти подальше. Набрать высоту.

— В колонне сейчас паника, самое время ударить. Промедлим — уползут.

— Ладно. Была — не была. Попробуем набрать высоту при подлете.

Мы снова развернулись в сторону Керчи. По трезвому тактическому рассуждению, нам следовало возвращаться на аэродром. Я чувствовала, что машина начинает капризничать. Еще десяток пробоин в плоскостях или хвостовом оперении, и самолет откажется служить. Ему не объяснишь, что каждый подбитый нами танк — это, может быть, спасение для десятка наших парней на Эльтигене…

После разворота мы увидели берег. В темноте вспыхивали огненные сполохи, там, где мы сбросили бомбы на танковую колонну, пылал большой пожар. Машина с трудом карабкалась вверх, скорость упала.

— Мариночка, еще, ну еще немного!

— Выжимаю последнее.

Переговариваясь, я не сводила взгляда с высотомера. Стрелка, подрагивая, перевалила за «500». Уже кое-что.

Враг, наверняка, не ожидал от нас ничего подобного и, может быть, поэтому не кинулся на охоту за нами. К тому же прожектора в тот момент схватили кого-то из наших и держали очень крепко. Очевидно, гитлеровцы поняли, что погоня за всеми нашими самолетами сразу успеха не принесет.