— Следи за курсом. Как идем?

— Слежу. Как будто точно. Помнишь, как летали вслепую под колпаком? Снег за шиворот забивается.

— Пропади он пропадом, твой снег!

Исчез горизонт, нет ни неба, ни земли. Снег покрывает плоскости. Куда летит самолет — могут сказать только приборы, контролировать курс по наземным ориентирам невозможно. Внизу мелькают какие-то огоньки, но выясняется, что это блестят снежинки. А ведь еще несколько минут назад на белом фоне хорошо видны были деревни, рощицы, даже овраги. На сердце тревожно: приборы приборами, но когда не видишь, где небо, где земля… Учили: «верь приборам», но и приборы могут соврать. Только бы не спутать землю с небом…

— Ну как?

— Скоро, три минуты осталось.

«Хорошо, что я с моей Женей, о ней совсем не страшно, почти не страшно», — думает Женя Руднева.

Дошли, отбомбились в расчетное время, но как там внизу — погасли огни или нет, — это тайна.

— Куда угодили, что поразили — знать не можем, сказать не можем, — невесело говорит Крутова.

— Не выполнили мы задания, я уж чувствую.

— Подожди «чувствовать», а вдруг повезло.

— Что ж, так и на фронте будем?

На аэродроме вовсю горели прожектора. Машины садились одна за другой; летчицы в снежных эполетах подходили к озабоченной Бершанской с рапортом. Евдокия Давыдовна считала про себя машины и вслушивалась в далекие звуки. Приехала Раскова и тоже молча стояла на летном поле, тоже считала: «Осталось пять, теперь четыре, три… Три, осталось три…»

Три экипажа на аэродром не вернулись, ждать дольше не имело смысла.

— Возможно, сели где-нибудь в степи, — Раскова сказала это нарочно громко, чтобы слышал «весь ее народ», тревожно и выжидательно смотревший на них с Бершанской.

— Наверное, — согласилась Бершанская.

Из трех исчезнувших ночью экипажей повезло только одному. Летчица Ира Себрова и штурман Руфа Гашева пришли на аэродром залепленные снегом, смертельно усталые, подавленные аварией и одновременно счастливо изумленные своим чудесным спасением. В густом непроглядном снегопаде они потеряли пространственную ориентировку, возникли ложные ощущения — стало казаться; что самолет кренится вправо, но на самом деле крен был левым. Этот обман чувств заставил их пренебречь показаниями приборов. Выправляя якобы правый крен, летчица подала ручку управления влево, увеличился истинный крен, и машина по спирали пошла к земле. Удар был страшным, но ни Ира, ни Руфа практически не пострадали. Ошеломленные, они выбрались из разбитой машины, еще не соображая, как они очутились на земле и почему в состоянии стоять и двигаться. Последнее было совсем неясно — ведь самолет развалился на куски.

После этой аварии Ира и Руфа прошли с полком весь его боевой путь, не раз попадали в отчаянно трудные положения, но везенье не прекращалось. Домой они вернулись Героями Советского Союза.

Утром разыскали Лилю Тармосину, Надю Комогорцеву, Аню Малахову, Машу Виноградову. Они точно так же потеряли контроль над пространственным положением, но чуда не произошло. Один самолет лежал на боку, указывая в небо двумя плоскостями, хвост отломился; другой уткнулся носом в небольшой холмик. Снег на скорую руку прикрыл обломки и кровь.

Всех четверых положили в зале Дома культуры. Рядом лежали две белокурые девушки — Лиля и Надя, вместе, как в самолете, темно-русые — Аня и Маша. Бесшумно сменялся почетный караул. Никогда еще за все четыре месяца, проведенных в Энгельсе, у всех сразу не было-так тяжело на душе. Никто из девятнадцати-двадцатилетних девчонок еще ни разу не видел смерть своих сверстников. Было известно, что умирают пожилые и старые люди, но ведь девятнадцатилетние бессмертны!

— Не могу представить, что это правда, — тихо сказала Женя Кате Рябовой, выйдя в коридор из зала, где стояла в почетном карауле. — Подумай, как нелепо погибнуть, так и не вылетев на фронт. Ведь они могли бы… Ах! Да что говорить, сколько они могли бы! Помнишь, как нам говорил тот майор из комиссии в Москве: «Вы можете погибнуть, еще не успев сделать ни одного выстрела, не убив ни одного врага». Тогда я не понимала, как это страшно, именно страшно ничего не сделать для нашей победы и погибнуть. А Надя вчера была такая веселая — два письма получила сразу…

— Я у нее вчера выиграла в навигационной зарядке, — печально сказала Катя.

По утрам минут десять-пятнадцать штурманы соревновались в решении навигационных задач с помощью линейки — кто быстрее: это называлось «навигационной зарядкой». Главными соперниками были обычно Катя Рябова и Надя Комогорцева, обе совсем недавно — студентки мехмата МГУ. Соревновались они азартно и упорно, не уступая друг другу титула абсолютной чемпионки полка; успех принадлежал им попеременно.

— А помнишь, как мы ее прорабатывали? — спросила Катя, задумчиво глядя в окно. — И даже кричали, что она позорит весь наш университет. Пересолили мы тогда, что ни говори.

Они вспомнили то собрание, на котором студентки университета «судили» двух своих подруг, гулявших после обеда со знакомыми мальчиками. Одна из «провинившихся» была Надя.

— Как мы тогда на нее накинулись, — с горечью сказала Женя. — Наши первые потери. Одной из наших нет. Когда умер Дельвиг, Пушкин писал в письме кому-то из лицейских друзей: «В наших начали постреливать». Вот и у нас…

Они стояли у окна и старались смотреть только во двор; у обеих на ресницах дрожали слезы.

Катастрофа 9 марта имела для всех нас серьезные последствия. О вылете на фронт 1 апреля 1942 года, как предполагалось раньше, не могло быть речи. Нам самим это было понятно. Учились мы добросовестно, но все же недолго и теперь увидели, что трудным умением летать ночью полностью не овладели. К тому же мнению пришла комиссия Приволжского военного округа. Мы получили программу дополнительной подготовки, рассчитанную еще на два с половиной месяца. И снова тренировки, тренировки, полеты ночью, бомбометание над полигоном.

Весна взялась за дело основательно. Преобладавший повсюду на земле белый цвет исчез — его сменил зеленый. Мелкая живность, замершая, оцепеневшая в холоде, под снегом, зашевелилась, полетела, зажужжала, зазвенела. В мае на аэродроме нас стали нестерпимо донимать комары. Мы старались их игнорировать, но получалось это плохо. Машинально чесали руки, шею и расчесывали кожу до крови. У многих распухли носы и щеки. У Жени Рудневой тоже. Но она стойко переносила это и, когда кто-нибудь сочувствовал ей, говоря: «Женечка, как они тебя отделали!», улыбалась своей неизменной милой улыбкой и отвечала: «Я к ним равнодушна. Вот прошлым летом в совхозе они меня здорово волновали, а теперь я к ним охладела».

С каждым днем комаров становилось больше. Мы смачивали лицо и руки одеколоном, но это не помогало. Разжигали костры — думали испугать их дымом, но ведь не будешь сидеть все время у костра. Однажды все-таки средство противокомариной защиты мы нашли, правда, только «местного действия», но все же…

— Товарищ командир, — обратилась как-то к командиру звена Жене Круговой механик Вера Дмитриенко, — объявите химтревогу.

— Это еще зачем?

— От комаров, сил нет!

Женя Крутова рассмеялась и объявила тревогу. Все звено надело противогазы, потом отвернули гофрированные трубки и так продолжали работать. Теперь страдали только руки. В других звеньях поступили так же…

Приказ о вылете на фронт пришел именно тогда, когда мы его ждали. Срок вылета назначался на 23 мая. Мы ликовали, бегали возбужденные, работали увлеченно и даже досадовали, когда приходилось отрываться от дела, чтобы идти в столовую. На аэродроме техники проверяли материальную часть, штурманы засели за изучение маршрута, штаб приводил в порядок документы, без остановки стучала пишущая машинка.

Итак, прошло семь месяцев с того хмурого октябрьского дня, когда мы вошли в Энгельс неровным строем, смешные маленькие фигурки в нахлобученных на нос больших шапках. Теперь мы понимали, что учились не зря, не зря часами просиживали в классах, не зря отрабатывали строевой шаг. Об этом Женя Руднева писала в одном из своих писем: