Его вдруг охватил страх. Это тоже было новое и очень неприятное чувство. Мартин вспомнил, зачем он здесь: он ходил искать подарок для Эстрельи. Собирался написать стихи на раковине. Хорошо еще, что заглянул перед этим в спальню. Он заговорил с Фьяммой. Разговор шел о каких-то пустяках — что на рынке была толпа народу, когда Фьямма пришла туда, что нужно бы вызвать слесаря прочистить засор на кухне, что заседание совета собственников в этом месяце состоится у них в квартире, что пора забрать картину из багетной мастерской... Одним словом, о пустяках.
Вечером они ужинали вместе. А ночью в постели, обнимая друг друга, смотрели в разные стороны: Фьямма вспоминала чудесные ощущения, которые она пережила в наполненной ароматами ванной, а Мартин — тело Эстрельи, он не мог думать ни о чем другом. Потом они уснули, и каждому приснился свой сон. Они удивились бы, если бы узнали, насколько эти сны были похожи. Мартину снилось, что они с Фьяммой, взявшись за руки, бегут по бесконечному зеленому полю и радостно смеются, пытаясь дотронуться до пурпурной луны, величественно поднимавшейся из травы. Мартину первому удалось прикоснуться к луне, и он вскрикнул от боли — страшно обжегся. Обернулся к Фьямме, но увидел смеющееся лицо Эстрельи: Фьямма превратилась в Эстрелью.
Фьямма видела во сне, как бежит по тому же бескрайнему полю, но одна. Она пытается догнать Мартина, который уже далеко, уже почти добежал до поднимающейся из травы пурпурной луны. Когда ей все же удалось догнать его, она увидела, что это не Мартин, а совсем другой, незнакомый мужчина, лица которого она не смогла разглядеть. Фьямма проснулась в холодном поту. Проснулся и Мартин. Но ни один из них не рассказал своего сна другому.
На следующее утро во время завтрака к ним, точно посланец неба, залетел соседский попугай и на прекрасном английском спел для них "Strangers in the night", заполнив своим пением молчание, царившее за столом с папайей, ананасами, утренними газетами, круассанами и кофе с молоком.
Утро для жителей Гармендии выдалось тревожным: газеты сообщили, что к концу месяца ожидается ураган такой силы, что может с корнем вырвать сотни кокосовых пальм, которые стоят вдоль городской стены уже полтысячи лет, и обрушить их на дома, скверы, рестораны и монастыри. Этот ураган способен даже разбудить далекий вулкан, что спит, покрытый вечными снегами, столько же лет, сколько окружают город кокосовые пальмы. Но опаснее всего будет кокосовый дождь. В прошлом году от него пострадали головы изрядного количества горожан, которые к тому же, выздоравливая, вынуждены были сидеть на кокосовой диете: рис с кокосом, цыпленок с кокосом, рыба с кокосом, бананы с кокосом и кокосовая халва с добавками — для разнообразия — гуайявы, ананаса и мушмулы, которые, впрочем, при смешивании их с кокосом приобретали его вкус. Даже кофе пили с кокосовым молоком. Благодаря тому "дождю" на улицах Гармендии в прошлом году снова появились негритянки в белых фартуках и с огромными подносами на головах, горланящих с утра до вечера: "Кокааа! Кокааа!".
Хотя люди уже привыкли к подобным явлениям, торговцы к ним все-таки готовились. На всякий случай изготавливались металлические каски, похожие на каски строителей. Конечно, чаще всего ураганы проходили без всяких последствий — предпочитали другие подмостки для своих ужасных спектаклей. Так уж Гармендии-дель-Вьенто везло. Особенно когда ветер резко менял направление.
Фьямма ветра не боялась никогда. Ей нравился его гул. Нравилось даже, когда он задирал ей юбку — она испытывала ощущение свободы. Ветер проветривал ее душу.
В тот день ветер задрал юбки многим женщинам. И Фьямме тоже. Она явилась на работу растрепанная, но освеженная предшествовавшим урагану ветром. Первой на прием к ней должна была прийти Эстрелья. Фьямма улыбнулась, вспомнив об этом, — Эстрелья приносила с собой столько радости, столько надежды и желания жить. Она была счастлива тем, как развиваются ее отношения с Анхелем. Как женщина Фьямма сопереживала ей и радовалась за нее, а как профессионал упрекала себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Она не заметила, как надежды Эстрельи стали ее собственными надеждами, как она начала принимать происходящее с Эстрельей слишком близко к сердцу. В истории ее пациентки было что-то шекспировское — очень глубокое чувство, не получившее своего развития. Почти платоническая любовь, о какой хоть раз в жизни мечтает каждая женщина. С запретами, которые, кажется, Эстрелья с Анхелем сами себе и придумали, и в потрясающих декорациях — в часовне.
Удивительно, что Эстрелья, тридцатишестилетняя руководительница серьезной организации, заводила в любом предприятии, звезда всех вечеринок, запросто общавшаяся со многими влиятельными президентами межнациональных корпораций, способная из-под земли добыть фонды для своего дела, неутомимая путешественница — словом, человек на редкость активный в профессиональном смысле, в отношениях с Анхелем вела себя так пассивно. Становилась совершенно беззащитной, когда речь шла о любви.
Теперь она приходила к Фьямме не один, а два раза в неделю — встречи с Анхелем слишком возбуждали ее. Ей просто необходимо было говорить об этом чаще, и она предпочитала платить больше, но иметь постоянного советчика — сама она не смогла бы разобраться в себе, не смогла бы принять правильное решение. И она приходила к Фьямме, тем более что та превратилась уже в ее наперсницу.
Эстрелья очень мало знала об Анхеле — не потому, что он не хотел говорить о себе, а потому, что сама она ни о чем его не спрашивала. А не спрашивала оттого, что боялась снова потерпеть неудачу. Пока радость окрыляла ее, и она порхала, как легкая стрекоза, отпивая по глоточку живого зелья любви. Она была очень осторожна и не давала воли тем чувствам, что противоречили ее нынешнему счастливому состоянию. Ее отношения с Анхелем были словно детская фантазия, словно прикрывающий душу от страданий щит. Они нужны были ее подсознанию, как лекарство от одиночества. Ей требовалась еженедельная доза Анхеля. Но это было средство длительного действия: каждый день она высвобождала несколько граммов воспоминаний, и они давали Эстрелье силы, наполняли радостью. Ее отношения с мужем были слишком земными и грубыми, так что теперь она инстинктивно искала небесного и нежного. Она переживала ту любовь, которой ей не посчастливилось пережить в юности. Она мечтала о безграничном счастье, достающемся без всяких усилий. Но такая любовь почти всегда сопровождается тайной, неуверенностью и почти всегда кончается трагически.
Когда в тот день Эстрелья начала говорить, ее речь была бессвязной: слова то застревали в горле, то выскакивали с такой скоростью, что она не успевала договорить их, то сливались в сплошной комок. Гласные запутывались в голосовых связках, и тогда на свободу вырывались только согласные, превращая слова в непонятный хрип. Казалось, она потеряла дар речи. Типичный случай, отметила про себя Фьямма, для человека, у которого скопилось слишком много несказанных слов. Типичный случай пациента, страдающего хроническим одиночеством. Она попросила Эстрелью лечь на кушетку и глубоко подышать. Минут десять Фьямма помогала ей расслабиться. Она опустила жалюзи и поставила запись, которую сделала когда-то давным-давно, гуляя одна по пустынному утреннему берегу, — шум волн, прерываемый время от времени криками птиц.
Несколько минут она заставляла Эстрелью глубоко дышать в ритме морского прибоя, тихим голосом и учительским тоном объясняя ей технику медитации. Фьямма посоветовала Эстрелье каждое утро уделять несколько минут дыхательным упражнениям, чтобы добиться гармонии тела и духа, рассказала о необходимости достичь равновесия между словом и молчанием. Научила видеть паузы между словами, вдохи и выдохи внутри каждого слова. Убедившись, что пациентка снова может говорить спокойно, Фьямма подняла жалюзи. В комнату вернулся свет, и женщины возобновили прерванную беседу.
Рассказ Эстрельи стал теперь более связным. Она говорила, что не помнит, сколько раз встречалась с Анхелем, что не понимает разницы между воспоминаниями о встречах с ним и самими этими встречами и что единственное, в чем она уверена, так это в том, что привязалась к Анхелю с первой минуты. Она не могла описать это чувство словами, но раньше она никогда не хотела близости ни с кем, а сейчас все изменилось. Сейчас она испытывала постоянную тревогу и постоянную радость. Фьямме вспомнилось итальянское слово giogia, слышанное ею от деда. Эстрелья говорила о том, что уже предчувствие встреч наполняло ее жизненной силой — чем ближе был час свидания с Анхелем, тем сильнее билось ее сердце. Можно было видеть, как ткань блузки подрагивает в такт его ударам. Она уже не раз замечала, как сотрудники смотрят на нее с удивлением, хотя и не решаются ничего ей сказать, и знала, что гул маятника, оглушавший ее каждый чет-верг, исходил из ее сердца, которое рвалось из груди.