— Мужики-то… — смешливо призналась она, наклонясь поправить подвязку, — совсем с ума повскакали мужики. Мой-то вчера обиделся: зачем я панталон кружевных не ношу… — Кровь прилила к её запотевшему, лицу, выпуклые глаза сверкали, и вся она обольщала уже одним своим неиссякаемым здоровьем. — Вот и ты! Как у тебя чулки сидят… ровно кожура какая складчатая.

Намёк подруги и надоумил Наталью овладеть мужем с другой стороны. В тот же день она случайно встретила на лестнице Сузанну и обострившимся чутьём женщины, которую бросают, узнала в ней ту самую, кого уже устала ждать. Она понравилась Наталье своей опрятной простотой, разбавленной лёгким пренебрежением к ступенькам, по которым поднималась. Невольно она попыталась подражать, в одежде её появилась тщательность, и Жеглов близоруко подмигивал ей в знак того, что ему-то хорошо известны тайные пружины подобных превращений. Не удавалась, однако, простота, точно не было у ней заслуженного права на это, и тогда благоразумие оставило её. Как-то, приехав в неусловленный день, Жеглов уже не улыбался; виновато поправляя пенсне, он взирал на её обсыпанное пудрой лицо и грубо подрисованные губы, — тяжеловесные орудия любовной досады.

— Вытри, Наташенька… будь умница, вытри, — и сам делал движенья, как бы собираясь помочь ей в этом. — Прямо бутон какой-то!

— Бывают бутоны, — не распускаясь, вянут… — оскорблённо сказала та.

Ей плакать хотелось, но она сдержалась, была раздражительна весь вечер, и Жеглов решил оставить её на время в покое. Мысленно он торопил приход её вольного одиночества, в котором она отыщет себе посильную дорогу. Вдобавок дела сложились так, что целых два месяца он не имел минуты навестить друга. А жизнь с мужем текла под знаком разрыва. Наталья рядилась, на службе посмеивались, а Увадьев недружелюбно наблюдал душевные судороги жены. Уже перестал он носить домой размякшие в карманном тепле шоколадки; обстоятельства понуждали целиком впрячься в потёмкинский хомут, у него краснели глаза, когда он заговаривал о работе. В большинстве это были мелочи и потому втрое требовали усилий. Надо было иметь особую веру, чтоб не упасть на этом первом перегоне, и он имел её, о чём не сознался бы и брату. Где-то там, на сияющем рубеже, под радугами завоёванного будущего, он видел девочку, этот грубый солдат, её звали Катей, ей было не больше десяти. Для неё и для её счастья он шёл на бой и муку, заставляя мучиться всё вокруг себя. Она еще не родилась, но она не могла не притти, так как для неё уже положены были беспримерные в прошлом жертвы. Наталья не знала, она ещё не забыла шоколадок и, решаясь вызвать мужа на разговор, сделал это с бестактностью покидаемой.

— Сколько ей лет?

Он вздрогнул и наморщил лоб.

— Кому?

— Ну, этой, твоей.

Его раздражал напряжённый смех жены; он ответил, только чтобы она перестала смеяться.

— Двадцать шесть, восемь… я не знаю. — Вдруг он вскочил и цепко схватил её за руки. «Чего ты ждёшь от меня? Освободи меня сама, сама…» — хотел он сказать, но принюхался и от удивления потерял мысль намёка. — Что это?

— Это… духи.

— Нет, чем это пахнет?

— Они называются… называются испанская кожа.

Увадьев упёрся взглядом себе в ладонь:

— Да, я раз в барской усадьбе ночевал, на продразвёрстке. Вместительный такой, двухспальный, лоснился… диван. Помнится, диван пахнул так же!

До неё не дошло предостереженье. Решаясь на последнее, она умножила заботы и радовалась, что не едет старый друг. Короткие платья подчёркивали детскую нескладность фигуры. Непосвящённая в магию косметических превращений, она продолжала уродовать себя, и лишь глаза выдавали её великий испуг. Нищая барыня, сожительница Варвары, всучила ей кольцо с толстым камнем, похожим на плевок. Маникюрша обучала ее таинствам высшего света; муж её, парикмахер, также принял участие в заметавшейся женщине. Кроме живых, ему доводилось причёсывать самых видных покойников столицы; он имел опыт и требовал доверия; благородство души он доказывал презрением к большевикам.

— Ой, никак ты меня под бобрика стрижёшь? — не узнавая себя, спрашивала Наталья палача своего.

— Что вы! И вообще, бобрик — это очень вредно. Возьмите, к примеру, гвоздь в стене и начните его расшатывать. Явно, волос обречён погибнуть, откуда плешь и даже хуже. Но и тогда не следует впадать в транс! Конкретно, за границей, где социализму, промежду прочим, не строют, на плешивых делают тонкую восковую наклейку сроком на три года, а в неё насаждают волосики электрической машинкой. И вот опять хоть в танец!..

Он и насоветовал попробовать особую краску для волос, изобретённую его зятем, безработным химиком. Состав, по его словам, отличался необычайной прочностью и глубиной колорита. Следовало лишь протереть волосы мазью и, просидев часа четыре, ополоснуть её приложенной микстурой, разболтанной в кипятке. Наталья заколебалась, но женщина в кожаном пальто и простой мужской шляпе уже появилась на увадьевских горизонтах. В самом её положении, не меньшая чем в надменной её красоте, таилась угроза. Сузанна служила в том же тресте, они встречались по службе и говорили пока только о комбинате, уже поглотившем чувства и волю Увадьева. Тогда Наталье захотелось стать такой же рыжей, как Сузанна… нет, рыжее и прекраснее её! — Химик ютился на окраине, возможно, на стихийной бороде своей он и пробовал свои смеси. На примусе кипела ароматическая пакость. В тощем аквариуме с лиловой водой сумасшедше носился карась: его красил сынишка изобретателя.

— Вам для волос или домашнего платья? — зловеще спросил хозяин.

…Задолго до сумерек она заперлась в спальне и достала из шкафчика припрятанные снадобья. Видно, они плохой имели сбыт: изобретатель не скупился, на три рубля товару хватило бы на целую семью уродов. Намазав голову, Наталья напевала, ходила по комнате и три часа просидела у окна, за которым взволнованно угасал летний день. Доносился гул площадного радио, и задиристо кричали газетчики. Краски блёкли, всё становилось серее и горбатее, но один листок на бульварном дереве внизу ещё сверкал крутым закатным глянцем. В сплошной стене забот и страхов она отыскала крохотную щёлочку и, заглянув, удивилась: вопреки её горю мир продолжал великолепно быть. Спеша преобразиться до возвращения мужа, она принесла из кухни кипяток закрыла окна занавеской, словно кто-то снаружи мог дотянуться до её третьего этажа!

Содержимое бутылки гибкими, красноватыми кольцами распространялось по воде; пряталась колдовская сила этой волшебной жидкости, доставлявшей красоту. Когда за стеной проходил трамвай, вода рябилась и таз дребезжал. Быстро смочив волосы, Наталья тискала их рука; лишь бы скорее впитали животворящее, щекотное тепло. Почтальон долго звонил у двери и, не дозвонясь, ушёл. Торопливыми пригоршнями Наталья плескала себе на затылок, где ещё оставалось несмоченное место; ей даже не посрамления Сузанны хотелось, а только скромного равенства, допускающего борьбу. Вода стыла и темнела, мазь всё труднее сходила с волос, и вдруг, точно хлестнуло по глазам, вспомнилось, что бутыль была рассчитана на два приёма. Жирная, слипшаяся прядь, свисавшая на лоб, показалась ей ядовитого зелёного оттенка, переходящего в ту самую лиловость, в которой запомнился ей гиблый карась. Страшась обступивших её лиловых пятен, она ринулась к зеркалу, но задела по дороге шнур, протянутый из угла, и лампа, точно взорвавшись, с мелким звоном метнулась ей под ноги. Мгновение она стояла с закушенными губами и помрачённым сердцем: что-то стремглав падало в ней и всё не могло достигнуть дна.

На ощупь и вздрагивая, когда хрустел осколок под ногой, она добралась до кровати и засунула голову между подушек. Время шло до великодушия медленно, а она всё лежала, всё слышала тоненький взрыд стекла. Вдруг она поняла по шагам, что вернулся муж.

Он был не один, и спутник, вешая пальто, оборвал вешалку. Увадьев пил воду из графина, но ему нехватило, и он ходил на кухню… Так по звукам Наталья читала всё, что происходило за запертой дверью.