— …баба в каператив приходит, сахар просит, сахар даём. Куда сыпать? В юбку сахар сыпать?

Жеглов заглянул поверх пенсне куда-то в календарь.

— За третий квартал вам обещано отгрузить пятьдесят тонн. Всё?

Тот не унимался и в раздумьи поглаживал необыкновенные свои габардиновые галифе:

— Погоди, мужик сахар просит, куда сыпать?.. в штаны сахар сыпать?

Жеглов забарабанил пальцами в стол.

— В ту же бумагу и сыпьте, товарищ… в ту же бумагу! — и звонил секретарю.

Проситель уходил в испарине, потрясённый убедительностью жегловского аргумента. В дверях он нерешительно оглянулся, загораживая проход, но раздались ещё какие-то звонки, и в щель пропихнулся мясистый человечек, обмахиваясь обрывком белого картона. Доведённый накануне до исступления, он заготовил Жеглову целую чашу жёлчи, но, видимо, смутился посторонних, людей и с отчаянья, точно козыряя, бросил Жеглову картонный листок, которым обмахивался. Затем, упёршись изогнувшимися досиня пальцами в стол, он шумно дышал, и вся бумага перед Жегловым шевелилась.

— Папиросный картон, пятидесятых номеров, — безоблачно определил Жеглов, потирая образчик между пальцами. — Неплохой для вашего дела картон!

Лицо табачного директора исказилось:

— …труха, с вашего разрешенья, а не картон! — Лицо его вдруг заблестело, и толстый побагровевший нос готов был скапнуть на стол, как большая масляная капля. — Мне из него, товарищ, не лошадок вырезать, а коробки папиросные клеить. Ну-ка, сломайте его, будьте: добреньки!

Жеглов послушно сломил образчик и передал гостю тот тоже надломил и почесал угол рта, под усами: в сломе обнаруживалась сквозная трещина. С минуту все грустно созерцали неотразимую улику.

— А вы попробуйте замочить его перед клейкой, — неуверенно посоветовал жегловский гость.

— …они же плесневеть будут! — взвизгнул тоненьким, голоском директор, но сам смутился, ибо все кругом заулыбались, не исключая и Потёмкина, и вот тут-то удалось спровадить его к члену правления.

С сердитым достоинством Потёмкин положил на стол запасной экземпляр проекта и молчал, пока шумели страницы, листаемые Жегловым. Перегнувшись через его плечо, гость пристально заглядывал в сочинение о богатствах потёмкинской губернии.

— Мы уже читали, — пожался Жеглов. — Вверх стучитесь.

— Стучался, возвратили с благодарностью, — откровенно ответствовал Потёмкин. — Бумаги нет, подписку на духовную пищу сокращаем… придётся строить.

Должно быть, сердил Жеглов а воинственный напор гостя.

— Ну, и стройте. Благородное дело.

— Я бы и рад, денег нету.

— У нас по этой части тоже гайка слаба. А подписку зачем же сокращать! На газету найдётся…

И опять он бегло просматривал проект, хотя знал его до последней точки. Потёмкину показалось даже, что мнение Жеглова склоняется в его сторону; собравшись с силами, он метнулся к карте, и сперва всё замутилось в его глазах, а потом голос его приобрёл тот чрезвычайный оттенок, достаточный, чтобы убедить и дерево, что если отказаться от потёмкинской затеи, то не стоило и революции устраивать на Соти. Жеглов тускло взглянул на гостя, и ораторское вдохновение Потёмкина мгновенно иссякло.

— Ты меня не агитируй, а вот: у тебя там на Нерчьме фабричка… мы с ним и сами оттуда, — кивнул он на глыбообразного своего соседа. — Что, ежели бы расширить её, машин подкупить, а? — Он знал и сам, что нерчемская руина движется единственно по разбегу времени; он вспомнил старомодный тамошний дефибрер, который, хрипя и кашляя, оплевал его однажды перемолотой древесиной, и со вздохом закрыл папку. — Может, цепи там переменить, камень выписать новый… — Ему никто не ответил. — В Цека был?

— Часа два назад.

— С кем говорил?

Потёмкин назвал фамилию секретаря, и тогда в действие вступил третий, молчавший с самого начала.

— Садись сюда. Меня зовут Увадьев, я из Бумдрева. Бисерного твоего шитья я так и не успел прочесть: ругаться меня в одно место посылали. Вот: ты на какую производительность рассчитывал?

Тот замялся: было страшно пугать раньше времен этого непредвиденного друга.

— …тысяч сорок тонн в год.

— А через год новые корпуса пристраивать?

— Так можно и круче взять, — взыграл Потёмкин, томясь неопределённостью минуты. — Там разъезд придётся перенести да ещё ветку… я бы и на себя взял! — Лавина сдвинулась с места, и нужно было лишь подтолкнуть её в начале пути.

В продолжение двух месяцев они не раз ещё встречались у Жеглова в Бумаге, и бронзовая бесстыдница на пепельнице перестала сердить потёмкинское целомудрие. Непостижимым образом дробя свой день, он ухитрялся ежедневно ходить на штурм, и не всегда возвращался с поражением, но всегда израненный в лучших своих чувствах; твердя о социализме, все называли этим словом что-то расплывчатое и как будто удалённое на века. Всюду — в редакциях крупнейших газет, в правлениях банков, в кооперативных конторах — его знали в лицо, и кое-где он стал уже надоедать. Он осунулся, оброс волосами и напоминал того чудака, который обходит весь свет в поисках волшебного напитка, необходимого для оживления любимой…

Здесь, на полпути, к нему примкнул Увадьев, действовавший как таран. Это случилось во-время: Потёмкин изнемогал. Папка первоначального проекта разбухла и затрепалась. Учёные эксперты трёх высоких учреждений качали это невозросшее детище в глубоком уединении кабинетов; сановитые бюрократы закутывали его в бумагу обширной переписки; дитя хирело, и тогда Увадьев кинулся за помощью к газетам; но там напутали, и ещё прежде чем дело приблизилось к экономическому совещанию, пошли слухи, что именно Увадьев встанет во главе Сотьстроя. Более того, распространились сбивчивые известия, что комбинат уже разрешён и остановка только за выбором технического оборудования. Какой-то ретивый журналист начал свою статью барабанной дробью: «Ещё один раз Соть, и мы станем вывозить целлюлозу!» Некоторые полагали, что Соть уже построена, и газетная трескотня носит полуюбилейный характер… А там, на Соти, пока ещё качалась и зрела тощая мужицкая ржица, да кричали лягвы в приречных низинках.

Всё же потёмкинское войско умножалось, и в жегловском кабинете, под редкий благовест соседней церквухи, обсуждалась уже финансовая часть предприятия; имели в виду взять процентов восемьдесят годовой прибыли треста плюс тридцатилетний кредит из банка, возглавленного Жегловым… Кстати сказать, людской материал стал скапливаться задолго до того, как явилась нужда в материале строительном. И первая встреча произошла в одном из тех доходных и безвкусных домов где-то на косогоре возле Сретенки, каких уйма настроила Москва в пору своего торгово-промышленного роста. Причины, которые привели туда Жеглова, относятся к тем отдалённым дням, когда мальчик Жеглов и не помышлял ещё о роли, какую ему навяжет жизнь.

Не разукрашенная ничем — разве только красные флаги вспыхнули однажды и погасли надолго, да ещё покойному дядьке руку оторвало в каландрах машины — протекла его юность. Нерчьма в этом месте падала в Соленгу, а при слияньи, о бок богатому селу, ютилось бумажное заведеньице купца Рыбина с сыновьями; они тут же и бегали по двору, норовя подстрелить зазевавшуюся ворону из рогатки, эти помянутые на вывеске сыновья. Содержа семью в азиатской строгости, оный бородатый хозяин всё землю скупал и, по фабрике сказывали, до тридцати тысяч десятин накопил, но помер в холерный год, и в ту же дверь, в которую вынесли запаянный гроб старика, хлынуло, как в прорву, накопленное добро. У забитой его супруги тотчас объявились незаменимые молодые люди, а у них пожилые родственницы, а у этих духовные пастыри, и все кормились, а перезаложенная фабричка хирела, портились машины, падал кредит. Кстати и сыновья, матушкина беспутства наглядевшись, мотали даровую деньгу: всё хотелось дворянским пером украсить вчерашнее холуйство. Через год уже не давало молока истощённое вымя, а тогда продали наследники и всю корову на зарез. Новый хозяин Фаворов бородку уже стриг, над дворянством посмеивался и европейскую свою науку с российским навыком сочетал. Прибрав фабричку к рукам, он управителей разогнал, машины починил и сам сел за управленье, а через два месяца случилась первая забастовка, сопровождавшаяся бунтом, поджогом и убиением урядника. Однако этот первый свой экзамен он успешно выдержал, иных рассчитал, иных под суд упрятал, и вот снова из продырявленного вымени заструился живительный сок.