Сейчас вокруг него собрались именитые князья и тлекотлеши, ждут кургоковского слова, сами пока ничего не предлагают. Издали на Хатажукова посматривает веселыми пытливыми глазами Ханаф – хорошо запомнил Кургоко этого славного человека! А вот возвращаются с опушки леса земляки и, можно сказать, верноподданные князя – добродушный бугай Шот и Тутук, лихой парнишка, который вполне мог оказаться сильнейшим на недавних игрищах и заполучить великолепный панцирь, будь у него соперник послабее; чем Кубати. (Сын тут же стоит поодаль, скромно прячась за спинами Тузарова и Казанокова.)

Кургоко встал со ствола поваленного дерева – сидел на нем долго и в неудобном положении, пока не заныла поясница, – оправил черкеску. Князья и тлекотлеши насторожились, подались вперед.

– Эй, сосед! – Хатажуков окликнул Шота. – Что вы там с приятелем видели интересного?

Польщенный тлхукотль с удовлетворением хмыкнул и остановился.

– Крымцев там кишит, как пчел в ульях после заката солнца. Наша добрая Псыхогуаша сыграла с ними неприятную шутку: из-за ливня, а потом купания поголовного в холодном Балке татары лишились сухого топлива и устраиваются на ночлег без огня, мокрыми. Жаль, чихают не все разом и не в одну сторону, а то сдули бы с обрыва шатры хана и его пашей, чтоб трясучка ихние кишки узлами завязала!

– Твое желание, Шот, конечно, благородное, – со сдержанным смешком сказал Кургоко, – но завтра нам придется все же надеяться только и только на свое мужество.

– А почему не сегодня? – спросил Арзамас Акартов. Князь отрицательно покачал головой:

– Скоро будет совсем темно…

Джабаги, Канболет, Кубати о чем-то оживленно пошептались, затем Казаноков быстро подошел к князю:

– А в самом деле – почему не сегодня? И чем темнее, тем лучше! Здесь этот парень, – Джабаги кивнул па Шота, – своими ульями и пчелами напомнил того горящего козленка, который прыгал, по пасеке. И вот кое-кому пришла в голову мысль: а если козленок не один и если вообще не козлята…

Кургоко поднял руку:

– Не продолжай. Я всё понял! Шот! Я поручаю тебе взять людей, сколько нужно, согнать к закраине леса всех ослов и привязать па спину каждого по хорошей охапке сена. Думаю, у нас наберется, хотя бы сотни три этих животных.

– Я тоже все понял, мой князь! – радостно взревел Шот. – А три сотни ослов наберется, даже если считать ослами только тех, у кого четыре копыта и длинные уши! – с громким хохотом он помчался исполнять приказание.

– А вы поняли? – обратился Хатажуков к окружающим.

Князь Ислам-бек Мисостов, сторонник союза с крымцами, кисло осклабился:

– Вместо нас воевать будут ослы? Разве это украшает адыгов?

– Не слыхал я, чтоб наши предки ишаков себе на помощь призывали, – озадаченно пробормотал Карабин-Кара.

Джабаги улыбнулся старику:

– Не зови прошлое, тхамада Кара! Новые поколения всегда взгромождаются на плечи предков и видят дальше, чем они.

– А ты, Мисост-паша, – усмехнулся Кургоко, – не беспокойся. Работы и нам хватит. Слушайте все внимательно и запоминайте. С наступлением темноты пешие ратники погонят ослов прямо на становище татар, вблизи которого одновременно подожгут сено. Это будет сигналом для всадников. Наша конница врубится в ханский стан вместе с пешими, когда ослы начнут метаться среди врагов. Отступать им будет некуда – посыплются с кручи, как мусор с высокого порога.

– Вот оно что! – с воодушевлением закричал Султан-Али Абашев. – Налетим, как совы на мышей! – он выхватил сверкающий клинок и со свистом рассек им воздух.

Не так пылко, но тоже очень одобрительно отнеслись к затее князя-правителя Ислам Мусаев, Арслан Катуков, Татаркан Мурзаев, балкарский таубий Гапалау Балкаруков – они сразу поспешили к своим лошадям и дружинникам, чтобы готовиться к сражению.

Кургоко положил руку на плечо Джабаги:

– Да-а… Хорошо работают «кое-какие» головы!

– Очень хорошо, – серьезно, без улыбки ответил Казаноков. – Но если ты имеешь в виду мою голову, дорогой Кургоко, то на этот раз ошибаешься. Сейчас я тебе пока ничего не скажу. Не-е, не спрашивай…

* * *

Более трехсот спокойных, безучастных к интересам людей осликов, навьюченных вязанками сена, были построены, как солдаты, в один ряд на границе леса и пастбищного плато. Сюда вплотную придвинулось все войско: впереди – пешие, позади – конные. О замысле ночной атаки знали все.

– Ну, серенький, – сказал Ханаф своему любимцу, – тебе предоставляется честь совершить такой подвиг, о каком твоя ослиная башка в жизни никогда не мечтала!

В темноте с обеих сторон сдавленно захихикали, а Ханаф притворно вздохнул:

– Завидую тебе, дружок. Возможно, ты узришь самого Каплан-Гирея и удостоишься чести согреть его своим теплом!

Смех стал погромче.

– Да тише вы! – послышался из задних рядов чей-то начальственный окрик.

Кто-то рядом с Ханафом заговорил вполголоса:

– Сейчас, наверное, начнем. Совсем темно стало. Как в котле, накрытом крышкой. Даже ни одной звезды не видно. И татары угомонились…

– Вот так же было темно, – это уже другой голос, по-старчески дребезжащий, – когда стояли мы ночью на крутосклонном берегу Псыжа и…

…И о том, что же все-таки произошло на упомянутом крутосклонном берегу, ветерану досказать не удалось.

– Пошли! Пошли!! Пошли!!! – пронеслась резкая команда из конца в конец «ишачьего ряда», и, подгоняемые ударами плетей и кинжальными укольчиками, взволнованные животные резво затрусили вперед, сотрясая ночной воздух обиженным ревом.

Когда до неприятельского лагеря оставалось не более сотни шагов, позади грохнул сигнальный выстрел – и каждый «погонщик» на бегу сунул тлеющий трут в сено. Триста движущихся костров вспыхнули почти одновременно. Несколько мгновений – и обезумевшие от ужаса лопоухие трудяги оказались в гуще татар с их повозками, походным скарбом и громадным количеством лошадей.

Сравнение с потревоженным пчелиным роем было бы слишком бледным. Отчаянные вопли крымцев, надсадный ослиный рев, гулкий топот десятков тысяч копыт и пронзительное ржание коней – от всего этого, казалось, небо не выдержит и рухнет на землю. Кабардинское ополчение еще не успело добраться до врагов, а среди тех уже были тысячи задавленных насмерть и покалеченных. Боевые кличи кабардинцев тонули в разноголосом гаме татар; звона металла не было слышно, хотя все восемь тысяч ополченцев уже вступили в битву.

Каждый понимал: надо успеть нанести крымцам как можно больший урон, пока еще горит сено, но вот кто-то догадался и поджег одну мажару, в другом месте запылала другая, затем третья… Стало светлее, несмотря на то, что многие ослики, из самых догадливых, когда их спины припекло по-настоящему, начади кататься по земле и гасить пламя. Остальные животные неслись напролом к дальнему краю становища, как бы подталкивая перед собой лавину лошадей и людей, все уплотняющуюся по пути к пропасти. Напор живой лавины был так силен, что целые сотни татар, будто сметаемые гигантской метлой, сыпались с сорокасаженного обрыва вниз, к реке. Обреченные, они упирались, рубили саблями своих же людей, на которых давили задние ряды, лучники осыпали эти ряды ливнем стрел, но попробуйте сдержать горный обвал!

Неподалеку от ханского шатра в первый и последний раз с ужасающим грохотом рявкнула татарская пушка, причинившая вред лишь своим хозяевам. Незадачливые пушкари переусердствовали, начинив се слишком большим зарядом пороха: литой чугунный ствол разорвался в куски и несколько человек было убито и ранено. Переполох усилился.

– Зажигайте повозки! – хрипло кричал Кургоко, размахивая окровавленной саблей. – Жгите мажары!

И увидел князь пронесшегося по полю битвы Шота с факелом в одной руке и своей неимоверной дубиной в другой, увидел, как занялась дымным пламенем еще одна повозка. Пробежал мимо князя и какой-то странный бородач с длинными космами русых волос на непокрытой голове: он гнался за двумя татарами, утробно гогоча и выкрикивая русские ругательства. Те обернулись и с яростью стали отбиваться, короткими кривыми клычами от его тяжелого клинка.