В самом деле: ее семнадцатилетняя дочь не ночует дома, однако отголосков мамашиного беспокойства по сему поводу в деле никак не чувствовалось. Зато, насколько я мог судить, ощущалось много фальшивых ахов и охов и прочего такого же фальшивого негодования по поводу личности развратника…

Нет, не нравилась мне эта мамаша, а оттого и беседовать с нею мне не хотелось. А вот побеседовать с самим растлителем — у меня желание было. Тем более что в протоколе его допроса я не понял-то ничегошеньки.

Ничегошеньки — за исключением одного: судя по всему, с этим Евдокименкой никто по-настоящему еще и не беседовал. А вот ежели с ним побеседовать по-настоящему, по душам, с применением разнообразных психологических изысков, то, может статься, картина его гнусного злодейства покажется тогда более отчетливой, а, возможно, ее и вовсе не станет, той картины, а заместо нее вырисуется что-нибудь другое… уж я и не знаю, что именно.

Да, надобно побеседовать с растлителем. А потом — будет видно…

…Он сидел передо мною на привинченном к полу табурете, а я неторопливо изучал его лицо, к своему неудовольствию видя, что это — никакое не лицо маньяка.

Передо мной был угрюмый, поникший, с тонким и очень усталым лицом человек — и никто более. Воля ваша, но маньяков с такими лицами в нашем подлунном мире не бывает. Ни тебе блудливой улыбочки, ни бегающего взгляда, ни показного бодрячества, ни фанатичного блеска в очах, ничего, короче говоря, такого, что обычно отличает маньяка от нормального человека, — а уж мне-то за мою милицейскую жизнь маньяков наблюдать приходилось! Лишь безмерная усталость…

Не знаю, отчего, но мне всегда нравились усталые люди: усталые, и те, кто не желает или не умеет скрывать свою усталость. Может, так было потому, что я и сам всегда чувствовал себя усталым путником, бредущим по долам и горам жизни… приношу извинения за столь высокопарный и не свойственный сыщику лирический жаргон. Мне всегда легко было общаться с усталыми людьми, а им самим, насколько я мог судить, было легко общаться со мной.

Итак, передо мной сидел безмерно усталый человек.

— Тебе сколько лет-то? — спросил я у него.

— Сорок один, — бесцветным голосом ответил развратитель.

— А мне — сорок два, — ответил я так, как будто это имело какое-нибудь значение.

Помолчали, и я задал очередной не относящийся к делу вопрос:

— Скажи, а там, на том самом вагончике — что за надпись? Прокопьевск — это понятно, а вот что такое Зурбаган?

— Разве вы никогда не слышали такого названия? — взглянул на меня любодей.

— Может, и слышал, — сказал я. — Но — забыл… Я много чего забыл за свою жизнь…

— Зурбаган — такой город. Далеко. У моря.

— У какого именно моря? — спросил я.

— Не все ли равно — у какого? — усмехнулся развратник. — У любого. И — ни у какого. Там, где хорошо, там и Зурбаган.

— И кто же живет в том Зурбагане? — спросил я.

Мне надобно было разговорить подследственного, расположить его к себе. Пес его знает — может, и тем же Зурбаганом. Тем более что мне и впрямь было интересно, — а что же это за такой Зурбаган? Отчего это непонятное мне слово смутно меня беспокоило.

— Кто живет в Зурбагане? — переспросил он. — Хорошие люди. Добрые, немножко лукавые старики, отставные пираты и сошедшие на берег матросы, беспутные веселые бродяги и прекрасные смуглолицые женщины…

— На этой земле такого города быть не может, — сказал я.

— Как сказать… Если верить, то — может.

— А, понимаю. Мечта. Так сказать, прекрасный мираж. Если верить… то конечно… да. Ну, а на том самом вагончике — для чего там была такая надпись?

— А это был не вагончик, — явственно дрогнувшим голосом ответил он. — Это был экспресс. Маршрут «Прокопьевск-Зурбаган»…

— Экспресс — это поезд, который идет без промежуточных остановок, не так ли? — спросил я.

— Да. Именно так.

— Экспресс, в котором всего два пассажира… — осторожно произнес я.

— Да, — тихо сказал развратитель. — Экспресс с двумя пассажирами на борту.

— И что же вы на нем не уехали в свой Зурбаган? — спросил я.

— Мы уехали. И — добрались до места. Но… Мы думали, что нас встретят веселые, хмельные пираты и прекрасные женщины, а встретили…

— Милиционеры и понятые, — сказал я, вдруг начиная понимать моего собеседника. — Города Зурбагана больше нет. Прекрасные женщины постарели и подурнели, неунывающие бродяги ушли в другие, неведомые края, веселые пираты превратились в скряг и ростовщиков, добрые старики, должно быть, все повымерли. А море…

— А море, — сказал растлитель, — отступило и высохло. И стал всюду — сплошной Прокопьевск.

— Андрей, — сказал я ему. — Я хочу тебя спросить… один только вопрос. Где она? Ты понимаешь, о ком я говорю…

— Не знаю! Да и знал бы — не сказал.

— Почему же?

— Потому что — знаю я вас! Мигом потащите ее на ваши допросы и экспертизы, исковеркаете и изломаете… Лучше уж меня одного… Коль я, по-вашему, виноват, то мне и отвечать.

— А если с ней что-нибудь случится? Или — уже случилось? Ты думал об этом?

— Чего-чего, а думать в вашем заведении не возбраняется. Думал, разумеется. А только — я не знаю, где она. Вы говорите, что дома ее нет?

— Пока ничего такого я не говорил…

— Зачем говорить то, что и без слов понятно? — невесело усмехнулся он. — Была бы дома, вы бы сейчас не спрашивали, где она. Да и, думаю, вообще бы ко мне не пришли.

— Не спрашивал бы — это точно. А прийти — пришел бы все равно.

— Зачем же? — спросил безучастно.

— Скажи, пожалуйста, — посмотрел я ему в лицо, — если бы, предположим, я тебя сейчас отпустил — ты бы попытался ее найти?

— Ну да, — усмехнулся совратитель. — Я — к ней, а вы — за мной… Знаю я ваши штучки.

— Дурак ты, хоть и журналист, — сказал я. — Такой трюк гораздо проще было бы сделать без всяких предварительных бесед с тобой. Ты бы даже не почуял, что за тобой хвост. И все было бы тип-топ.

— И все было бы тип-топ. Тогда что же вы от меня хотите?

— Чтобы ты рассказал, как все было на самом деле.

— Вот как? — удивленно поднял голову совратитель. — Это с какой же стати? Что, ваше уголовное дело рассыпается?

— Скорее, наоборот, — сказал я. — А вот если ты все честно расскажешь, то, может, и рассыплется.

— Что-то я не пойму, — помолчав, сказал любодей. — Вы следователь или адвокат? Для чего вам надобно, чтобы дело рассыпалось? Вы ведь обязаны меня упечь, не так ли?

— Если окажешься виновным, то и упеку, — сказал я. — А если будешь невиновным, то отпущу. Я просто честно исполняю свою работу.

— Хотелось бы верить…

— Можешь и не верить. Но — чем ты рискуешь, рассказав всю правду? Лишь тем, что я тебе не поверю, и ты усядешься в тюрьму. Ну, так ты уже и так в ней сидишь. А вот если я тебе поверю…

— Зачем же вам так беспокоиться обо мне?

— Не о тебе. Больше — о девчонке. Дитя ведь совсем…

— Там не было никакого совращения или растления… или как там у вас значится — в вашем деле? Там было все по-другому… совершенно иначе, — после долгого молчания произнес, наконец, совратитель.

— Охотно допускаю, — сказал я. — Иначе, я думаю, она бы от нас не убежала и сейчас бы не пряталась.

— Вот именно, — пробурчал маньяк.

— Но, — сказал я, — нужны дополнительные доказательства.

— А разве мой рассказ может быть таким доказательством?

— А это смотря что ты расскажешь, — сказал я.

— А поверите вы или нет моему рассказу?

— Постараюсь поверить, — сказал я. — В конце концов, я все-таки не Медуза…

— Кто? — не понял совратитель.

— Так мы называем ту следовательницу, что допрашивала тебя до меня. Хотя это и служебная тайна.

— А вы знаете, она похожа, — сказал прелюбодей, и невольно рассмеялся. — Действительно — Медуза.

— Увы на наши головы, — сказал я, и также рассмеялся.

2.

…Когда мужчине переваливает за сорок, у него, если это нормальный мужчина, возникает навязчивое желание подвести итоги прожитых лет.