Рерих возвратился, и мы пошли к кусту, где рос гигантский волосатый крыжовник. Инга сказала, что это редкий мичуринский сорт. А дедушка заснул в кресле-качалке на веранде…

… Пиликанье на скрипке между тем продолжалось. Но нам уже надоело смеяться над Китайской Кошкой. Она теперь после школы куда-то уходила со своей скрипкой. Скрипка лежала в черном футляре, а где обшивка лопалась, Китайская Кошка наклеивала кусочки синей ленты.

Я несколько раз звонил Инге и слушал ее голос. Она говорила: «Але… Але…» Я молчал и представлял себе, как она стоит у телефона и вздыхает. Иногда она дула в трубку. Это мне казалось странным. Какой смысл туда дуть? Если трубка молчит, — значит, две копейки в автомат не бросили или разговаривать не хотят…

Инга все время просила Рериха, чтобы он ее нарисовал, но Рерих отказывался.

— Зря просишь, — сказал я Инге. — Он Китайскую Кошку в средневековых одеждах рисует… А она и не думает просить…

— Ты видел?

— Видел. На лошади, в лесу, в зале, где тысяча свечей горит и все танцуют. А себя он в рыцарских доспехах изображает… Пойдем с тобой в парк сегодня? Колесо обозрения последний день работает…

Она головой только покачала и ушла.

А на следующий день я зашел к ней домой.

— Ты один? — спросила она. — А Рериха не видел?

— Рерих с Китайской Кошкой на колесе обозрения катаются. Кошка скрипичные занятия прогуливает, а скрипку в коляске под лестницей прячет… У тебя нет случайно чистой тетрадки в клеточку?

Она принесла тетрадь, и я ушел. А чего еще делать, когда говорить не о чем?

На лестнице я вытащил из кармана кусочек угля (когда-то давным-давно у Рериха взял) и написал на стене большими печатными буквами: ИНГА+РЕРИХ=ЛЮБОВЬ.

А когда домой пришел, ее номер набрал. Набрал и, как всегда, молчу. Она на этот раз почему-то заплакала.

— Это ты? Это ты? — все время спрашивает. — Ну скажи, ты это?

Я повесил трубку.

Рерих же по-прежнему стоял под окнами Китайской Кошки, а когда ее дома не было, рисовал гипсовые головы. Он теперь на женские перешел. Чем-то они все Кошкину голову напоминали. Какие у нас во дворе талантливые люди! Китайская Кошка на скрипке играет, Рерих рисует, Инга… Инга… Говорят, она из лука здорово стреляет. Вот бы посмотреть!

Я как-то в магазин бегу, смотрю, она на лестнице тряпкой мою надпись стирает.

— Не видел, кто написал? — спрашивает.

— А чего было написано? — на стене к этому времени один слог «овь» остался.

— Будто не знаешь, — усмехнулась она.

— Это кто-то углем написал.

— Кто же?

— Только не Рерих. Он сейчас за Китайской Кошкой, как носильщик, скрипку таскает…

Она закусила губу и убежала. А я хотел ее в кино позвать. Интересно, пошла бы?

В этот день Рерих передал мне записку для Китайской Кошки. Он и раньше ей записочки писал, только Кошка их рвала на мелкие кусочки и не читала.

Я с этой запиской к Инге зашел.

— От кого? — спросила она.

— Нет ли у тебя чистой тетради в линеечку?

— Я спрашиваю: от кого записка?

— От Рериха. Только не тебе, а Китайской Кошке. А тетрадь я завтра верну. Когда тебе принести?

Она:

— Дай записку прочитать!

Я:

— Ты что? Разве чужие записки читают?

Она:

— Дай… Дай, пожалуйста, а? Ну дай, ладно? Я прочитаю и отдам…

Я:

— Ладно. Дам. Только пойдем потом со мной гулять? Куда ты хочешь?

Она хвать записку — и на кухню. Я стою жду. Лук в прихожей висит. Из чьих-то рогов сделанный. Из него, значит, она стреляет. Я тетиву потрогал, как басовая струна у гитары, она зазвучала. Интересно…

Возвращается.

Я:

— Ну что? Пойдем?

Она вздыхает:

— Пойдем…

Мы оделись и вышли. Небо серое, все в плащах, держат зонты наизготовку: а вдруг дождь начнется? И Китайская Кошка в прозрачном плаще навстречу со скрипкой, а на голове гигантский розовый бант.

— Тебе записка, — говорю.

— От кого?

— Прочтешь — узнаешь.

Китайская Кошка развернула записку.

Мы пошли вперед, а Китайская Кошка записку на мелкие кусочки стала рвать. Эти клочки мимо нас, как белые листья, пронеслись.

Инга закусила губы.

— Зачем Кошка такой дурацкий бант нацепила? — спрашиваю.

Инга молчит.

С Ингой прогулка не получилась. Она молчала, а одному говорить скучно. Только когда разговор заходил про Рериха, она оживлялась. Но все время говорить про Рериха неинтересно. Я рассказал, как он за натурщицами подсматривал, а Инга только улыбнулась.

Не получилась у нас прогулка.

В этот день много чего произошло. Вернулся я домой, мама говорит:

— Новость. Оля Шаргородская не поступила в музыкальное училище. Столько денег репетиторам платили — и все на ветер…

Я зашел к Китайской Кошке. Она сидит на табуретке — глаза сухие. Китаец на стене приуныл, и круглая кошка никуда не собирается лететь.

— Не приняли? — спрашиваю.

— Не приняли. Ну а как вы погуляли?

— Плохо.

— Чего же так?

— Не знаю.

— Ясно. А про меня говорили, что я в группе самая талантливая…

— Не расстраивайся. Если говорят, что самая талантливая, на будущий год поступишь, — утешаю, все-таки с детства друг друга знаем.

— Хватит, — устало сказала она. — Дай скрипку…

Я принес. Она взяла, погладила ее.

— Этот дурак под окном стоит?

— Рерих? — Я подошел к окну. — Стоит.

Тут она вдруг сорвала с головы бант, швырнула его на пол, схватила скрипку и выбросила ее в окно.

Я своим глазам не поверил. За скрипкой — пюпитр. Зазвенел на асфальте, как брошенная шпага.

Скрипка выпрыгнула из футляра и поскакала по лужам. Тренькнули печально струны.

А под окном Рерих стоял.

— Ура! — закричал он, увидев, как скрипка из окна упала. Дурак, не понял даже, что она могла ему на голову свалиться. — Ура! — закричал он. — Теперь все по-старому будет!

Китайская Кошка высунулась из окна.

— Подбери! Подбери мою скрипку! — кричит. Рерих не обращает внимания. Орут каждый свое.

Я выхожу в прихожую, набираю Ингин номер.

— Это я, — говорю. — Посмотри в окно, что делается. Пойдем в кино, а? На семь двадцать в «Дружбу» успеем…

Она бросает трубку.

Я снова набираю.

— Ты мне противен, — говорит Инга.

Китайская Кошка спускается во двор и скрипку поднимает.

— Скрипочка моя раненая… — Прижимает ее к себе, плачет так, что люди из окон высовываются. Рерих рядом стоит и футляр держит. В луже папка с рисунками валяется. Ветер рисунки из папки вытаскивает, раскладывает на асфальте, приглашает на выставку. Только рисунки быстро намокают, и не разобрать, что там нарисовано.

Инга из окна на это смотрит: на Кошку со скрипкой, на Рериха с футляром, на рисунки — и тоже, по-видимому, плачет. Впрочем, я этого не вижу и поэтому со стопроцентной уверенностью сказать не могу.

Да… Все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как Китайская Кошка начала играть на скрипке…

АФАЛИНА

Ровно в половине восьмого выходит она из дому, стучит каблуками по лестнице, пинает мусорные бачки, насвистывает что-то модное и смотрит, не появилось ли на стенах новых надписей.

Занятия в школе начинаются в половине девятого, идти до школы десять минут, а она вот уже целую неделю выходит на час раньше. «Чтобы голова была ясная», — говорит она бабушке. Ее родители в это время спят, и только дверь в спальню тихо ходит туда-сюда из-за сквозняка. Круглый год ее мама и папа не закрывают в спальне форточку.

Она идет по двору и знает, что если оглянется на свое окно, то увидит бабушку, которая робко помашет ей рукой. Седьмой год бабушка провожает и встречает ее, и ей трудно представить себе внучку за партой. Гораздо легче на маленьком троне с крохотной, игрушечной короной на голове.

Она проходит под аркой — и оказывается на Ленинском проспекте.