— Каких коней? — не поняла Тамара, да и остальные спутники ее с удивлением смотрели на него.

— Тех, что летом пропали, — пояснил он, глядя на бригадира. — Орлята и Соседка живы, а другие погибли.

На лице Антонова удивление сменилось гримасой досады и даже презрения. Пока Тамара и Евдокия допытывались, как да где он нашел коней, Алексей смотрел только на бригадира. Тот понял его взгляд, насмешливо произнес:

— Нашел, ну и что? Не все равно, где они? И у нас подохли бы и там не перезимуют! Какое это теперь имеет значение?

— Ну как же, Васильич… — начала было Евдокия, но Антонов перебил ее с озлоблением:

— Все ты, Торопов, себя показать хочешь, все чего-то добиваешься! А что пользы? Что пользы, я тебя спрашиваю? Мы пойдем на фронт — нас шлепнут, потом тебя возьмут — и тебя не пощадит война. Кому какое дело до коней? Или ты не видел, сколько скота в пути погибло, сколько зимой пало? Виноватых ищешь? Война виновата, война все и спишет! Все спишет!

— Нет, не все! — возразил Алексей, покраснев. — Если кто был нечестным — война не спишет!

— А-а! — только махнул рукой Антонов.

Этот пренебрежительный жест словно подтолкнул Алексея. Он шагнул к Антонову.

— Вы себя оправдываете, хотите сказать, что все люди плохие, а это — неправда! Война не спишет, как вы наживались за счет других! Я теперь точно знаю: этих коней вы продали, сами их отводили! Я еще тогда подумал, почему это ваша Мушка с уздечкой ночью бродит в стороне от табуна… А Николай Иванович вам помогал, только вы ему денег мало дали, вот он и ругает вас теперь!..

Краска схлынула с лица Антонова, даже оспины на его лице побелели. Он открыл рот, чтоб сказать что-то, возразить, но не нашелся. Тамара с гадливостью смотрела на него, и этот ее взгляд словно подстегнул Антонова. Он взорвался:

— Долго еще стоять будем? Стоят, уши развесили, а он им тут сказки рассказывает! Какие лошади, кто продал? Ты можешь доказать?

— Могу.

— Вот и доказывай! А докажешь — ищи меня на фронте! Понял, да? А сейчас — иди своей дорогой. Поехали, бабы!

Тамара вдруг побледнела, глаза ее стали страшными. Глядя на бригадира, произнесла с ненавистью:

— У-у, поганец! Честные люди головы кладут, а ты с бабами да ребятишками воюешь! Дезертир проклятый!..

— Очумела, что ли? — забормотал Антонов.

— Ну иди, иди отсюда! — приказала Тамара. — Коня оставь — пешком иди!

— Умом тронулась, что ли? — огрызнулся Антонов.

Но вожжи бросил на сани. Снова сплюнул, поправил шапку и, не глядя ни на кого, пошел по дороге прочь. Обе женщины и Алексей смотрели ему вслед.

— Господи Исусе, да что ж он за человек такой! — сказала с испугом Евдокия.

По лицу Тамары скатилась крупная слеза. Она повернулась к Алексею.

— Прощай, Лешенька! Доведется ли свидеться — не знаю!..

Обняла его, прижалась мокрой от слез щекой, потом поцеловала в лоб.

— Прощай, миленький!

Вместе с Евдокией они уселись в сани, лошади тронули с места. Алексей глядел им вслед, пока сани не исчезли в степи. Тогда он оглянулся, увидел себя в чужом хуторе, вспомнил, что ему еще далеко до дому. Медленно направился к мазанке взять свой мешок. Ильяс в большом малахае стоял у входа, ласкал прыгавшую собачонку. На смуглом, обветренном лице парня сияла широкая улыбка.

— Мало-мало говорил землякам? Сейчас барана есть будем, кушать будем, завтракать будем!

Все еще под впечатлением от встречи с односельчанами, Алексей слушал его рассеянно. Неужели война все спишет?.. Не должна списать, несправедливо будет.

Он взглянул на Ильяса, тот дружелюбно улыбнулся ему. Алексей почувствовал благодарность к этому парню и его родне. Что ж, и эту встречу, и этих людей тоже равнодушно спишет, сотрет из его памяти война?

Нет, Вениамин Васильевич Антонов, не все спишет война!

22

И вот наконец он дома — промерзший от степного ветра, уставший от долгого пути, но — дома.

— Да ты, никак, вырос, Леша! — сказала ему мать, светясь радостью. — Даже сидишь, как отец!..

Алексей сидел у стола, опершись одной рукой о колено, локтем другой — о край стола. После слов матери он с удивлением отметил: действительно, так отец любил сидеть.

С обостренным любопытством он всматривался в домашнюю обстановку, в которой после ухода Феди и Комптона вещей оставалось совсем мало. Мать орудовала ухватом возле печи. Она торопилась накормить Алексея, дать отдохнуть с дороги. Ему показалось, что мать стала меньше ростом, в ней появилась несвойственная ей суета. И тут он понял, что должно быть и вправду он вырос за два прошедших месяца, стал старше — это поняла и сразу приняла мать.

Алексей еще раз взглянул на листок желтой бумаги — повестку на сборы — и спросил:

— Все призывники уже уехали?

— Наверно, все, — откликнулась мать. — Сегодня утром уехали, сам Лобов отвозил. Он и к нам заезжал, спрашивал про тебя. В сельсовете будут сборы — Лобов так сказал.

— А не знаешь, куда Пономаревы отправились? — спросил Алексей как можно ровным голосом.

Мать подняла голову, ответила виновато:

— Не знаю, сынок. Куда-то в Казахстан, а куда — не знаю.

— Писем ни от кого не было?

— Не было, сынок.

— А я уже думал, приду домой, а тут какая-нибудь весть от отца!

Мать вдруг отвернулась, плечи ее дрогнули, она всхлипнула. Отошла к печи, прислонилась, вытирая слезы платком, Алексей поднялся, обнял ее за плечи. И тут мать не выдержала, заплакала в голос.

— Нет его больше на свете, Лешенька! — говорила она рыдая. — Нет нашего отца, погиб он! Был бы жив — нашел бы нас, подал бы весточку! Я знаю, я знаю, что нет его!.. Ой, горе! Как жить будем, что делать, куда пойти, кому сказать?! Нет его, нет его на белом свете!..

Лицо матери, искаженное рыданиями, казалось Алексею незнакомым: он еще ни разу не видел ее в таком отчаянии. Он гладил ее плечи, утешал как мог, сам испытывая отчаяние от своей беспомощности. Мать наконец затихла, только вытирала слезы, которые все еще бежали из ее глаз. Время от времени она тяжко вздыхала. Потом, освободившись от рук сына, сказала, не глядя на него:

— Садись к столу, обедать будешь. Я сейчас…

А ему уже и есть не хотелось. Он вдруг понял, что отца в самом деле нет в живых. То есть Алексей не признался в этом, по-прежнему говорил себе то, чем утешал мать: на войне всякое бывает, молчит человек и год, и больше, а потом вдруг и объявится… Но так можно было утешать себя до сегодняшнего дня, до этой вот минуты, когда мать заплакала в таком страшном, таком безутешном отчаянии. До этой минуты Алексей словно бы опирался на мать, когда ему было трудно, а сейчас оказалось, что такой опорой для нее должен стать он сам, потому что никого у нее нет больше на свете, их только двое — она и он…

Обедали молча. После обеда, собирая посуду, мать предложила:

— Вымоешься, сынок? Вода горячая у меня есть, целый котел.

— Конечно!

Алексей разделся до пояса, вымыл голову и плечи. По полу гулял ветер, мылся он, стоя в валенках. Мать дала ему полотенце, Алексей стал вытираться. В это время снаружи послышался конский топот. Мать приникла к окошку.

— Кого это бог несет? Никак, председатель!

— Лобов? — переспросил Алексей. — Ну и что? Пусть.

Мать поспешно убрала корыто с водой. Глядя на эту суету, Алексей невольно заторопился, стал натягивать рубаху: неудобно разговаривать с председателем полураздетым.

В сенях затопали грузные шаги, раздался стук в дверь.

— Входите!

Вошел Лобов, высокий, широкоплечий, в шапке и шубе. Он сразу заполнил собой помещение. Единственной рукой председатель старательно затворил дверь, повернулся, снял шапку, отряхнул с нее снег к порогу и только после этого произнес:

— Еще здравствуйте! Ну что, приехал сын?

— Приехал, — ответила мать.

— Здорово, добрый молодец! — председатель шагнул к Алексею. — Что опаздываешь? Я твоих одногодков уже отвез на сборы, а ты где-то гуляешь!