Он решил с самого начала не прибавлять ничего к тому, что она скажет, будь то правда или ложь. Он дал себе слово не умолять ее, и тем не менее он ее умолял.

Он умолк. «Но не может же быть, — подумал он, — чтобы этим все и ограничилось».

Он посмотрел на нее. Он ждал. Он был уверен, что она заговорит, и почти не беспокоился. Он смотрел на нее со своего рода нежностью и желал бы, чтобы она прочла ее в его взгляде, поняла ее, отдалась ей. «Я совершенно не практичен, — подумал он. — Было какое-то средство заставить ее заговорить, и я его не нашел. Было какое-то слово, одно-единственное слово, которое следовало произнести, и я его не произнес». Однако он был уверен, что она заговорит. По крайней мере он говорил себе, что уверен, не веря этому, прекрасно зная, что ему себя в этом не убедить.

Она слишком низко наклонила голову, чтобы он мог заглянуть ей в глаза. Он видел только ее нос и рот и улавливал учащенное, как ему казалось, дыхание; ее нижняя губа слегка дрожала.

— Ну, ладно, — сказал господин Ласери, — хватит попусту терять время!

Она выпрямилась, словно вдруг решилась на что-то, но Марк прочел на ее лице лишь благоразумную бесчувственность. Он заметил, что губа у нее больше не дрожит.

Она не заговорила.

— Спасибо, детка, — сказал Драпье. — Спасибо. Мы вас благодарим.

В его тоне звучали доброта и умиление. Этот человек с бритым затылком и короткой шеей походил на бывшего игрока в регби, на одного из знаменитых когда-то спортсменов, ставших клубными тренерами, слегка ворчливых, но сердечных, которые умеют всего добиться от молодежи.

Мадемуазель Ламбер покидает зал заседаний.

Господин Ласери. Все ясно. Увы, все совершенно ясно!

Председатель. Чего я никогда не пойму, Этьен, так это…

Господин Этьен. Боюсь, что вы этого действительно никогда не поймете. Боюсь, что в Мексике вы многое позабыли.

Председатель. Неужели? Неужели?

Господин Этьен. Боюсь, что Дропперы никогда не смогут понять, почему на свете столько Этьенов.

Председатель. Если вам неприятен мой вид, можете успокоиться — вам недолго придется его выносить. Не знаю, что вы будете делать, продавать носки или рекламировать пылесосы, но у меня есть все основания думать, что нам не часто придется встречаться. В этом вы можете положиться на меня!

Господин Этьен. Я знаю.

Председатель. Я хотел бы узнать вашу точку зрения в одном вопросе. Ведь вы, должно быть, очень рады, что не будете больше работать со мной?

Господин Этьен. Да, очень.

Председатель. Хотя…

Господин Брюннер. Прошу вас, господа, без частных разговоров!

Председатель. Хотя ваша щепетильность не помешала вам работать с таким человеком, как Женер, почти десять лет, не так ли?

Господин Этьен. Да. Ну и что?

Господин Брюннер. Это просто смешно! Я должен предупредить совет, что воздержусь при голосовании.

Господин Ласко. Какое голосование? Неужели нужно голосовать, когда совет не находит слов, чтобы выразить свое негодование?

Совет единогласно при одном воздержавшемся решает освободить господина Этьена от его обязанностей с сегодняшнего дня.

Председатель. Встаньте, Этьен. Выйдите из зала.

Господин Этьен покидает зал заседаний. Совет постановляет, что его следующее заседание состоится завтра, в 9 часов 30 минут и будет посвящено назначению нового генерального секретаря.

Заседание закрывается в 17 часов.

Марк собирал в своем кабинете личные вещи и бумаги. Письма («Приходи обедать, дружище. Мари-Лор и я напоминаем тебе, что мы тебя любим. Фил». «Корфу, 16 июля… И я уверен, что Бетти вас усыновит и будет любить, как она любила бы моего сына, если бы у меня был сын. Мы так часто говорим о вас! Не сочтете ли вы меня очень глупым, если я скажу, что плод моего брака с банком — это вы… Мы вас любим. Аль Женер. Привет. Бетти». «Люблю, люблю, люблю. Д.»), пара старых перчаток. Он открыл несколько ящиков стола. Больше ничего не было. Он вспомнил о бутылке шампанского в стенном шкафу. Застегнул портфель и положил его перед собой. Позвонил Полетте.

Она тут же вошла. Сколько времени она ждала, что он ее позовет? Не стояла ли она у двери, дожидаясь знака войти? Он не поднял головы. Он не хотел видеть ее лицо. Боялся увидеть ее лицо.

— Все, Полетта, — сказал он, как ему показалось, преувеличенно важным тоном, куда более значительным, чем он того хотел. — Не знаю, имею ли я еще право находиться в этом кабинете, но, вероятно, вы видите меня здесь в последний раз.

— Я знаю, — проговорила она.

— Очень рад, — сказал Марк. — Мне не особенно хотелось самому сообщать вам об этом.

(«Почему у тебя не хватает духу смотреть ей в лицо? Разве ты не понимаешь, что так нельзя? Разве ты не понимаешь, что она будет судить о тебе в зависимости от того, каким ты покажешь себя в эти минуты? Она не упрекает тебя за то, что она вынесла ради тебя, за то, что она потеряла из-за тебя, но она ждет, что ты найдешь для нее нужные слова. Неважно какие. Она и сама не знает, какие именно, но уверена в том, что ты их найдешь, что ты сотворишь это крохотное чудо. Только в этом она и уверена».) Его знобило. Он вдруг почувствовал себя старым.

— Я смотрел как будто везде, — сказал он, — но если вы увидите что-нибудь мое, будьте добры, отложите для меня. Если это будет письмо, порвите его.

— Хорошо, — сказала она.

— Я надеюсь… — проговорил он. — Надеюсь, что все обойдется.

(С кем? С кем все обойдется? С Реем?)

— Я не знаю, кто займет мое место. Мне хотелось бы, чтобы это был человек, с которым вы сможете поладить.

— Мы наверняка прекрасно поладим. Ведь это так несущественно.

(«Вы имеете в виду работу? Вы самая превосходная секретарша, какую я знаю. Мерзавец, который сюда придет, будет донельзя доволен, что найдет вас. А знаете, чего я хотел бы? Я хотел бы быть достаточно важной персоной, чтобы иметь возможность попросить вас последовать за мной: «Бросьте эту лавочку. Я позабочусь о вас. Мы с вами еще поработаем на славу, не так ли?» Достаточно важной персоной или просто человеком, уверенным в себе, в своем собственном будущем.

И это тоже я должен был бы сказать вам, даже если это несущественно».)

— Мне кажется, я смогла бы поладить с кем угодно, — сказала она.

— Я в этом уверен.

(«Послушайте, детка. Послушайте, детка, что я вам скажу. Вы понимаете, что я не могу с вами говорить о Рее? Ведь вы это понимаете, верно? Быть может, это правда, быть может, вы действительно были влюблены в меня в какой-то момент, но не спрашивать же мне у вас, как вы могли полюбить его. Что с вами будет? Должен ли я сказать вам, чтобы вы подумали о детях? Должен ли я сказать вам что-нибудь столь же глупое, как я сказал бы, можете не сомневаться, если бы дело было только в этой истории с досье? Здраво рассуждая, я не могу желать, чтобы вы остались с ним. Здраво рассуждая, я не могу даже притворяться, что я этого желаю. Что будет с вами, с вами и с ним?»)

— Надеюсь, что у вас все будет хорошо.

— Конечно. Не волнуйтесь за меня.

(«Разве я волнуюсь за вас? Разве я вам говорил о чем-нибудь таком? По правде сказать, я забыл о вас. Я думал, что покончил со всем этим, когда вычеркнул из моей жизни Женера. Но остались вы, и я не знал, что расстаться с вами будет так трудно».)

— Не один этот банк на свете.

(«Да, есть уйма банков на свете, а я молодой человек, у которого блестящее будущее. Я в последний раз могу сойти за молодого человека, у которого блестящее будущее».)

Он поднялся и взял под мышку портфель.

— Полетта, мне очень нравится ваш сын. («Зачем говорить ей это? Почему я считаю себя обязанным сказать ей это?») Сегодня утром, в машине, мы с ним болтали, и он меня просто очаровал. Это удивительный ребенок, совершенно удивительный.

— Да, — сказала она, — я знаю. Очень мило с вашей стороны…