Тупик представлял собой площадку с заброшенной ржавой техникой; посреди этого кладбища стоял разбитый балок, невдалеке паслась лошадь. Когда мы подошли к балку, из-под него вылезли дворняги и, лениво облаяв нас, снова уползли в тень. Внутри балка на грубо сколоченном настиле лежал полный седой мужчина; он был в майке и широких замасленных брюках, на оголенном теле отчетливо выступали шрамы.

Мы поздоровались и попросили воды. Приподнявшись, мужчина кивнул на бидон в углу. На наш вопрос, что здесь можно охранять, мужчина прохрипел:

— Слежу, чтобы пни не переворачивали, — и оскалился, довольный своей находчивостью; потом кивнул под лавку, где лежали рюкзаки — как мы поняли туристок, о которых говорил Колотов.

— А где начинается тропа? — спросил Игорь.

— Вон марка, — мужчина указал на дерево, ствол которого украшал прямоугольник, намалеванный красной краской.

— И сколько до приюта? У нас плохая карта, на ней ничего не обозначено, — я имел в виду не схему Колотова, а карту, которую мы прихватили в Москве.

— Дойдете, — буркнул сторож и снова улегся на ложе.

Идти по каменистой тропе через ручьи и завалы оказалось не так-то просто, но все же в лесу было прохладнее, чем на раскаленной солнцем дороге. В тягучей влаге мы преодолели несколько крутых подъемов и спусков, ориентируясь по меткам на деревьях, и вскоре за листвой увидели поляну, на которой стояли палатки и дощатый стол под навесом. На поляне не было ни души.

— Есть здесь кто? — гаркнул Игорь, но никто не отозвался.

Мы скинули рюкзаки, попили воды из родника, устало присели под навесом и тут уловили слабые звуки музыки. Поднявшись, обошли все палатки и в последней обнаружили спящего курчавого парня в ковбойке; рядом лежал включенный транзистор. Парень спал так крепко, что мы еле его разбудили; зевая и растирая глаза, он протянул с кавказским акцентом:

— Что, группа явилась?

— Нет, только двое, — пояснил я. — Идем по собственной инициативе. Колотов нам объяснил, как сюда добраться.

Я нарочно упомянул всемогущественную фамилию, чтобы избежать излишних вопросов. Но парню, казалось, все было безразлично — кто с кем и куда идет. Он явно испытывал недовольство, что перебили его сон; нехотя слез с настила и, почесываясь, поплелся к столу.

— И что, здесь все спят? — спросил Игорь. — Горный воздух на сон клонит?

— А чего еще делать? — простодушно сказал парень.

Весь его вид выражал убежденность, что неторопливый ритм жизни и длительный сон — залог долголетия.

Поплескав на себя водой из родника, парень наконец окончательно проснулся, и мы смогли от него узнать, что находимся в приюте «Армянский», на высоте чуть больше тысячи метров.

— Я-то был уверен, что мы забрались уже под облака, — проговорил Игорь.

Я тоже был в этом уверен и, поскольку еще в Ходжохе узнал про ожидающие нас двухкилометровые перевалы, разочарованно вздохнул. Парень сказал, что следующий приют как раз за этими перевалами, до него двенадцать километров — сказал и гоготнул:

— Испугались?

— Мы уже давно ничего не пугаемся, — встряхнулся Игорь, намекая неизвестно на что.

— Группы здесь ночуют, а в том приюте живут два дня… Впереди вечер и ночь, отдохнете. А утром со всеми потопаете, они идут медленно. Смотришь, растянулись по тропе на километр, — парень решил нас приободрить. — Я прихожу туда за два часа. А одни здесь рекорд установили — до моря дошли за два дня. Разрядники. Пришли в приют, чай хлебнули и дальше… А вы тихо дойдете.

Он явно недооценивал наши возможности.

— Зато в том приюте удобства. Там дома деревянные… приют красивый. «Фишт» называется. Завтра увидите.

— Мы и сегодня увидим, — решительно заявил я, прикинув, что еще только миновал полдень и если не за два часа, то до захода солнца все равно туда попадем.

Меня заела снисходительность парня. Точно зарвавшийся подросток, я решил доказать ему, что мы еще способны на побитие кое-каких рекордов. И самого себя я решил проверить, а в Игоре сомневаться не приходилось — он ходок что надо!

— Мы сегодня там будем, — повторил я. — Сейчас передохнем, перекусим и двинем, верно, Игорь Григорьевич?

— Можно, — пожал плечами Игорь. — Только куда спешить, ведь за нами не гонятся! — потом, видимо вспомнив про наш престиж, добавил: — Конечно, расположиться с комфортом неплохо, да и времени еще полно. Доставай консервы, а там видно будет.

Через час мы уже снова были на маршруте.

Сразу же за приютом лес кончился, некоторое время тропа вилась меж цепких кустарников, но вскоре кончились и они, и дальше наш путь пролегал среди сплошных каменных гряд. Внезапно из-за одной гряды навстречу вышел путник с двумя рюкзаками за плечами — белокожий, в городской одежде, в очках, из-под панамы торчали седые волосы — этакий колоритный художник. Мы остановились и поприветствовали друг друга.

Мужчина оказался нашим земляком, научным работником.

— Вы, что же, один? — недоуменно спросил Игорь.

— Нет, конечно. Видите, второй рюкзак… Нас постигла неудача. Товарищ ногу вывихнул, приходиться возвращаться.

Показался его приятель, долговязый парень: он еле брел опираясь на палку. Подошел, поздоровался, смущенно пробормотал:

— Вот так получилось… Но мы все равно доберемся до моря. Кружным путем, на автобусе от Ходжоха.

— А до Ходжоха как?

— Доковыляю, — заверил бедолага.

Мы пожелали друг другу удачи и разошлись.

— Хилые интеллигенты, — сказал я. — Им бы лежать в гамаках на лужайке и болтать о Феллини, а они полезли в горы.

— Наоборот, замечательно, — Игорь поджал губы. — Закаляют дух. Я заметил — как раз в критических ситуациях интеллигенты оказываются более стойкими, чем сельские здоровяки. Крепкий дух, убежденность придают человеку невероятные силы. Все вот от чего, — Игорь постучал себя по голове согнутым пальцем.

— Пожалуй, — согласился я, вспомнив, что на море, в пустынях люди часто гибнут не от того, что их покинули силы, а от страха.

— И другая крайность — бесшабашная смелость, она тоже не от большого ума, скорее акт отчаяния, — продолжал рассуждать мой друг. — Другое дело — разумная смелость, осознанная храбрость. Она идет опять-таки от этого, — он снова постучал по голове.

— Ну что же, у тебя, Игорюня, есть блестящая возможность доказать это, — я кивнул на маячивший впереди неприступный склон.

Мы шли по склону долго. С одной стороны тропы зияла низина с лежалым снегом, с другой — возвышалась отвесная, голая стена. На склоне было много осыпей и скальных глыб. Теперь метки стояли на отдельно лежащих, белесых от времени, камнях.

Мы поднимались все выше и выше. Солнце палило нещадно, пот заливал лицо, от резкой нагрузки ноги стали побаливать, мучила жажда, но, проходя горные ручьи, мы только плескали воду на лицо, знали — пить в таком переходе, только ослаблять организм.

— Чем ближе к успеху, тем больше судьба подкидывает трудностей, — хрипел Игорь. — Справимся, победим… Ведь у сильных людей цели высокие. А и ты, и я силь…

Мы уже выдохлись окончательно, когда вдруг тропа выровнялась и перед нами открылось обширное, выжженное солнцем плато. Неожиданно чуть в стороне объявились… коровы.

— Ничего себе! На такой верхотуре! — прерывисто дыша, проговорил Игорь. — И как они… забрались сюда… И чьи они?..

— В самом деле… И пастуха не видно…

Отдохнув несколько минут, мы пересекли плато, преодолели еще один подъем и уткнулись в лист железа, обложенный камнями. На нем была надпись: «Гузерипльский перевал. Высота 1950 метров».

С перевала тропа сбежала в ложбину, потом снова поползла наверх, и по крутому склону мы подошли к знаку: «Армянский перевал. 1870 метров». И сразу в лицо ударил мощный порыв ветра, да такой силы, что мы легли на упругий поток, и он нас, расслабленных, удержал. Перед нами открылась невероятно масштабная панорама Главного Кавказа: четкие ближние горы и более расплывчатый следующий за ними каскад дальних, зыбких, теряющихся в дымке, цепляющих облака, и совсем невидимых, угадывающихся только по сверкавшим снежным вершинам. Чуть не завизжав от восторга, мы почувствовали беспредельное, всеохватное счастье, перед нами простирался мираж, не иначе. Цветовые эффекты не подчинялись никаким оптическим законам. Одна гора казалась декорацией, но вдруг на ней отчетливо появлялся бегущий ручей; на другой, казалось, пасется отара овец, а это проплывало облако. Солнце по-прежнему светило ярко, но воздух был холодным и необыкновенно чистым. Впервые за всю свою жизнь я по-настоящему почувствовал, что такое горный воздух. Ветер утих, и наступила пронзительная, чуткая тишина. Мы находились в мире безмолвия, и не знаю, как Игорь, а я испытывал смешанное чувство — какой-то подъем от гордого одиночества, но меня тянуло вниз, к людям, к жилью.