От Каунаса до Клайпеды (более двухсот километров) уже в полной темноте я добирался на попутных машинах — вначале в кабине с дальнобойщиком, потом в пикапе с водителем, плохо говорящим по-русски, потом в кузове грузовика, среди грохочущих бочек, где меня подкидывало, швыряло и било, и продуло так, что я охрип. От усталости злость во мне притупилась, я вдруг почувствовал какое-то безразличие ко всему происходящему, у меня даже мелькнула мысль — а не послать ли куда подальше жену с манекенками и их «мужей»? Но до Паланги оставалось всего ничего — двадцать пять километров, и я решил довести дело до конца.

А судьба мне подкидывала все новые трудности — в сторону городка никакого транспорта не было. Час стоял на шоссе — все бестолку. Наконец показался парень-мотоциклист. Я поднял руку, объяснил, куда мне надо. Парень был выпивши, русский не знал вообще, но уловил слово «Паланга» и кивнул на место за собой.

В Палангу мы въехали, когда уже было за полночь. Дома освещали тусклые фонари, с моря наползал мутный туман. На улицах было пустынно, только изредка попадались парочки. Куда идти? Где искать отдыхающих красоток и их «муженьков»? Но внезапно передо мной вполне зримо возникла отдельная постройка в саду за синим домом и там, в освещенной комнате, на полу компания москвичей, они пили вино, из магнитофона доносились какие-то звуки. Не знаю, с чего я увидел именно эту картину — возможно, мои нервы были так напряжены, что сработало шестое чувство и произошло невероятное…

Как-то само собой я направился к противоположной стороне городка, миновал костел, несколько строений с освещенными витринами и вскоре увидел синий дом; за ним в саду, укутанным туманом, виднелась постройка, из ее полуоткрытой двери падала полоса света и доносилась музыка. Мое сердце чуть не оборвалось. Миновав несколько яблонь, надувную лодку, скамью, на которой сохли купальники, я подошел к пристройке и открыл дверь — на паласе в расслабленных позах лежали манекенщицы и мужчины, выпивавшие у нас на кухне — и те и другие были в пляжных халатах, в руках держали бокалы с вином. Жену небрежно обнимал амбал в темных очках. Увидев меня, жена прищурилась — не могла понять, я это или ей мерещится; поднялась, нетвердо подошла к двери и, переступив порог, расширила глаза:

— Ты?! — от нее сильно разило вином.

— Дрянь! — пробормотал я, дал ей пощечину и, повернувшись, направился к выходу из сада.

От усталости я валился с ног. Внезапно вспомнил, что за весь день не выпил и чашки кофе — не до этого было. Но что странно, когда какие-то русские матросы на «газике» подбросили меня до Клайпеды и на вокзале я, наконец, взял стакан кофе, то не смог его выпить — так расклеился. Только утром, уже в самолете, взял себя в руки, а прилетев в Москву, сразу подал заявление на развод.

Что касается видения в Паланге — это было мое высшее достижение, как экстрасенса. Ничего подобного больше со мной не случалось, хотя, бывало, я прикладывал огромные усилия, чтобы узнать простые вещи, но каждый раз попадал впросак. Видимо, у каждого в жизни найдется необъяснимый случай — один на сто, вполне объяснимых.

Радость величиной с небо

От нее прямо хлестала неприкрытая радость, радость огромной силы, которая все сметала на своем пути. Она так заразительно смеялась, что было ясно — на нее свалилась блистательная удача, она достигла полного счастья или, по крайней мере, на подступах к нему. И вдруг этот мужчина с потухшим взглядом и свинцовой усталостью в движеньях. Он и раньше не отличался лучезарностью, а в этот раз выглядел особенно мрачным. Они были соседями и встретились во дворе, когда она прощалась с подругой.

— Что развеселилась красавица? — спросил он хрипло и тускло улыбнулся.

— Поздравьте меня! Мы, наконец, получили разрешение на выезд! После стольких мучений и унижений! Летим в Рим, потом в Штаты. Все! Начнем новую жизнь в цивилизованном мире! — ей так хотелось поделиться своей безудержной радостью, окрылить ею других, и в том числе этого пожилого мужчину, который всегда ей был симпатичен, несмотря на всегдашнюю угрюмую замкнутость.

— Значит, все-таки решили уехать? Навсегда покинуть родину?

— Хм! — она поежилась, словно попала под отрезвляющий душ. — Сколько можно ждать, когда здесь будет нормальная жизнь?! Я хочу сейчас, пока молода, жить по-человечески, а под старость мне ничего не надо. Да и неизвестно, что будет под старость. Светлого будущего ждали мои дед и бабка, мои родители… Не дождались. А я не желаю ждать. Уже прожила здесь почти тридцать лет. Хватит!.. — радость на ее лице несколько уступила место горечи. — И чего здесь можно ждать? Смерти?!

— Ну, уж! В любой системе можно создать свою микросреду, как бы свое жизненное пространство.

— Как можно нормально жить в ненормальной среде? О чем вы говорите?! В ненормальной среде человек вынужден совершать ненормальные поступки. Люди загнаны обстоятельствами, находятся под постоянным прессом, потому и рушатся семьи, многие спиваются. Вон и вы постоянно мрачный. И это понятно. Здесь только и думаешь, как бы выжить, а чтобы выжить, нужно стать примитивом, считать копейки от зарплаты до зарплаты, или замкнуться в своем мирке, как вы предлагаете. То есть жить ограниченно, не так, как хочешь, как достоин, — радость окончательно покинула ее; в глазах появились непримиримость и злость. — Здесь условия меняют человека. Из талантливого делают посредственного, из доброго — злого. Потому и столько озлобленных людей. А там, на Западе, на улицах незнакомые люди улыбаются друг другу. Все приветливые, вежливые. Да, что говорить! — она махнула рукой. — Здесь никогда не смогут так смеяться, как американцы!..

— В благополучии, богатстве легко быть приветливым, смеяться, — он достал сигареты. — А вот у нас… Конечно, у нас надо иметь мужество, чтобы остаться самим собой, сохранить честь и достоинство. Но, согласитесь, такие люди есть, и их немало.

— Единицы! — выпалила она. — А в массе — кошмар! Тупые лица. Не лица, а рожи, — теперь от нее хлестала злость такой же огромной силы, как прежняя радость. — О чем вы говорите, когда почти не осталось порядочных, талантливых людей?! Здесь забыли, что такое гуманизм, благородство. Кругом невежество и хамство… Трагедия в том, что уничтожена интеллигенция, лучшие умы и таланты. И пройдет два-три поколения, пока интеллигенция возродиться… Впрочем, поколение, которое идет за нами, еще хуже — сплошные циники, приспособленцы.

— Все так, — закурив, кивнул он. — Но все-таки есть и другое. Надо уметь видеть и хорошее. Согласитесь, все-таки вас окружают замечательные люди. Я имею в виду ваших друзей. И, кстати, вы уезжаете не только от системы, но и от них, друзей, от привязанностей, от языка и традиций. Это все нешуточные вещи. Вас там, в Америке, замучает ностальгия. Ностальгия страшная штука.

— Знаете что?! — перебила она. — И там можно найти друзей. Зато я буду чувствовать себя свободной, — ее слова звучали решительно и твердо; казалось, ее дух — некий тугоплавкий материал, который с повышением температуры приобретает большую прочность.

— Свободной! — повторила она. — И личностью… Мы там не пропадем. Мой муж — кандидат наук, и у меня есть диплом… Да и я готова работать кем угодно: посудомойкой, уборщицей и все равно буду себя чувствовать большей личностью, чем здесь. Там никакая профессия не унизительна…

— Все так, — он затянулся и выпустил в сторону струю дыма. — Но и там жестокий мир, борьба за выживание, правда, на более высоком уровне. Там постоянная гонка за деньгами, все подчинено деньгам, при свободной демократии нет свободы от денег. И тоже полно невежд и дураков, и хамства хватает. Там все заняты бизнесом, при встрече говорят о страховке, налогах, а мы живем неважно, плоховато, но у нас можно поговорить по душам. К тому же, в Америке ценятся люди действий, поступков. Там не любят непрактичных, чудаков, мечтателей, а у нас, сами знаете… Западные женщины любят суперменов, победителей, а наши и несчастных, неудачников… Так что, наше общение — огромная ценность. Оттуда, издалека, вы увидите, что и здесь есть кое-что хорошее. Например, соловьи. Ведь соловьи только в России, — он попытался внести в разговор шутливую ноту.