Первое время, как обычно, Ольга с Ниной ходили в магазин, готовили еду, гуляли. Иногда Нина садилась за пианино, пыталась вспомнить пьесы, которые когда-то разучивала с Чигариной, или рисовала принцесс и клеила бумажные замки…

Леонид и Толя звонили каждый день. Случалось, к телефону подходила Нина, и тогда в трубке слышалось невнятное бормотание и вздохи, потом раздавался голос Ольги:

— У нас все хорошо. Нинуся немного нервничает, но это у нее пройдет, я в этом абсолютно уверена. Просто она еще не освоилась в новой обстановке. Еще бы! Столько времени прожить вне дома. Все будет хорошо.

Но однажды поздно вечером Ольга позвонила Леониду сама:

— Приезжай! Нинуся хочет убежать.

Машина Леонида была не на ходу, но он поймал такси. Когда подъезжал к дому, Нина босиком, в ночной рубашке перебегала Ленинградское шоссе. Машины резко тормозили, шарахались в стороны. За Ниной семенила Ольга, стонала и кричала:

— Нинуся, вернись!

Перебежав шоссе, Нина повернула к водохранилищу. Леонид догнал ее у самой воды. Она была невменяемой — глаза вытаращены, рот открыт, дышит тяжело, хрипловато. Он схватил ее за руки, она начала вырываться, вцепилась зубами в его локоть. Леонид знал, что в такие минуты больные шизофреники становятся очень сильными, и, схватив сестру за плечи, тряхнул ее, но это не помогло, она продолжала кусать его руку. И тогда он ударил ее по щеке. Нина сморщилась от боли и сразу обмякла.

— Поедем в больницу! — громко сказал Леонид. — Слышишь, что я говорю?! Поедем в больницу!

— Поедем… в больницу, — сдалась Нина, в уголке ее рта показалась тонкая струйка крови.

Запыхавшись, подбежала Ольга, стала ловить такси. Двое таксистов наотрез отказались везти «сумасшедшую». Третий за двойную плату согласился.

В машине, успокоившись, Нина стиснула руку Ольги и зашептала:

— Ты знаешь, в моем созвездии упала звезда… Наверное, я скоро умру.

— Что ты говоришь?! — Ольга обняла дочь. — Что ты говоришь, Нинуся?! Что за чепуха!.. Нельзя быть такой безвольной. Надо перебороть свое состояние… Ведь если человек сам не хочет поправиться, ему никто не поможет.

…Около года Ольга не брала дочь; чтобы отвлечься, постоянно не думать о ней, некоторое время работала на почте в Речном порту, а на лето устроилась киоскером — продавала газеты, журналы. Ей было тяжело работать, она уставала, и зрение ухудшалось с каждым месяцем, и с переменой погоды ломило суставы и мучил радикулит; с одной работы она уходила на другую, все хотела найти что-нибудь полегче.

Теперь, когда к ней приезжали сыновья, она спешила выговориться, пыталась поделиться своей тревогой за здоровье Нины, а если сыновья слушали невнимательно, обидчиво поджимала губы:

— Конечно, вы мать не слушаете. Вы умней, все знаете лучше. Только скажите, в кого же вы такие умники, как не в отца и мать?! К тому же на моей стороне опыт, я знаю жизнь… Мы, старики, обидчивые. Конечно, есть что-то жалкое в старости, но что бы вы делали без нас? Вот до сих пор приезжаете, то подшить вам нужно, то перепечатать, до сих пор нуждаетесь в моей помощи…

У Ольги все сильнее болело сердце, дыхание стало прерывистым, сбивчивым; потом началась бессонница: просыпаясь среди ночи, Ольга закуривала, яростно, раздирающе кашляла, собирала в пучок седые волосы, подходила к окну и смотрела в ночную темноту. Она перебирала в памяти всю свою жизнь, раскручивала назад прожитые годы, делила их на отдельные вехи.

— Как же так получилось? — вслух размышляла она. — Ведь я всю жизнь делала людям добро… Я способная, не какая-нибудь безголовая чурка, и в моей порядочности никто не сомневался, но почему же столько бед на меня свалилось? Почему жизнь ко мне так немилосердна? Что за ужасная участь?.. Похоже, нашу семью все время преследовал какой-то рок, какое-то ненасытное пламя, в котором сгорали все наши стремления. Похоже, кто-то сурово и безжалостно мстил нам… Какой-то жестокий, незримый враг, но за что?

Раньше она об этом не задумывалась, все ее мысли были направлены на то, как бы устроить быт, наладить достаток в семье. А теперь ей некуда было спешить, и наконец она могла посмотреть на свою жизнь со стороны. Перед ней проходили все люди, с которыми свела жизнь. Одни из них, проходя мимо, приветливо махали рукой, другие только смутно улыбались. Но были в этом молчаливом шествии и те, кто смотрел на нее завистливо и злобно. «И как я раньше их не замечала?» — с горечью думала Ольга и внезапно, с расстояния многих лет, через огромное временное пространство, видела всю трагичность своей судьбы. Она вспоминала, что многие, очень многие ей всю жизнь завидовали. В юности — за красоту и легкий характер, в довоенное время — за счастливую семью, в войну — за то, что не ныла, не опускала руки, позднее — за то, что вернулась на родину и добилась комнаты, под старость — за то, что занималась спортом, играла на фортепьяно, ходила в библиотеку…

— И сейчас соседи меня ненавидят, — бормотала Ольга. — Слепо ненавидят за то, что у меня другие интересы. У них какая-то врожденная ненависть к интеллигенции. Их злость от неполноценности, ущербности. Они несчастные люди — у них нет доброты, а доброта особый дар. Ведь чтобы самому быть счастливым, надо любить других. А они не могут, потому и мучаются, злопыхают. Если бы к другим относились лучше, им и самим жилось бы легче.

Это было прозрение. Перед Ольгой отчетливо вырисовывалось все то, что раньше выглядело расплывчатым. Раньше она точно блуждала на ощупь в потемках, только чувствовала — вокруг что-то не то, а теперь поняла, что именно. Получалось, что опыт — это не только шрамы на теле, но и умение проникать в суть происходящего или вот такое внезапное прозрение. На лице Ольги появлялась гримаса душевного страдания, из груди вырывался отчаянный стон. Тяжелая, гнетущая тоска, словно река, разлившаяся в половодье, заполняла все ее существо. Ольга вытирала слезящиеся глаза и некоторое время сидела в глубокой задумчивости, но даже тогда ее лицо, со следами страданий, выражало несгибаемость и выдержку, силу духа, стойкость особого рода. И былое величие. Это было лицо человека с внутренней свободой и чувством собственного достоинства, который все выдержал, все преодолел и сохранил свою совесть чистой.

— Они думают, я белоручка, — снова вслух рассуждала Ольга. — Еще чего! Я труженица. Всю жизнь работала не покладая рук, потому и добилась многого… Они же ждали, когда все свалится с неба. Посредственные люди всегда ленивы. И у нас очень много этих самых посредственностей. Потому и позорно быть интеллигенткой. У нас интеллигенты — белые вороны…

Внезапно лицо Ольги озарялось теплым светом, казалось, в тягучей стоячей воде появились донные живительные ключи и разлившаяся река вновь вошла в свое русло, обнажив светлую равнину.

— Но я все равно не сдамся… Еще поборюсь, — неумолимо взбадривала себя Ольга. — Мне еще рано умирать… Мне еще нужно кое-что сделать и прежде всего поставить дочь на ноги, мою Нинусю… В прошлый раз я слишком быстро сдалась, проявила минутную слабость. Но ничего… еще немного поработаю, подкоплю денег, дождусь теплых весенних дней и возьму ее. И больше никогда не верну ее в больницу, как бы она себя ни чувствовала. Теперь-то она будет со мной всегда.

…Ей не удалось осуществить свою мечту. Весной Нина прожила у нее всего два дня, а на третий решила «полетать», а может быть, потянулась за цветами с балкона… Она разбилась насмерть. После этого у Ольги случился инсульт, она потеряла зрение и чувствительность левой стороны тела… Временами ей казалось, что жизнь потеряла всякий смысл, что теперь она на земле не имеет опоры и вот-вот шагнет за край пропасти и с неимоверной высоты сорвется в бездонную тьму, но она тут же отгоняла мрачные мысли, через силу заставляла себя подняться, пыталась что-то делать по дому — в ней, беспомощной, но не сломленной, проявлялась всегдашняя жажда деятельности, и когда что-либо не получалось, она злилась на себя:

— Черт возьми! Надо же, в кого я превратилась!.. Но я поборюсь… еще сделаю что-то полезное.