Теперь они жили втроем в тринадцатиметровой комнате. Леонид с Толей поочередно спали то на раскладушке, то на полу. Из-за тесноты постоянно испытывали неудобства, много курили, случалось, и ссорились. Ольга ложилась спать рано и по вечерам сыновья говорили шепотом, телевизор смотрели без звука. По ночам у Ольги болело сердце, она стонала; сыновья просыпались от сбивчивых причитаний, будили мать, успокаивали. Рано утром Ольга ходила в магазин, готовила завтрак, потом оставляла сыновьям деньги на разъезды и сигареты, и спешила в собес.

…Однажды летом Леонид, подработав деньги в нескольких театрах, повез родных к морю, в Крым. Впервые за свою жизнь, не считая далекого детства, Ольга ехала отдыхать и, рассматривая пейзажи за окном, радовалась как ребенок:

— Как жаль, — говорила она, — что ваш отец не дожил до этих дней, не побывал у моря! И жаль, что Нинуся больна. Вот было бы замечательно пожить всем вместе у моря. Давайте купим шампанское и отметим начало нашего отдыха. И давайте выпьем вот за что! За то, что цветок тянется к цветку, птица к птице, все животные друг к другу, а человек к человеку! Давайте выпьем за любовь, ведь в жизни все построено на любви… Мы с вашим отцом очень сильно любили друг друга. Я восхищалась им. А любовь женщины — это восхищение. Восхищение личностью… Ваш отец был настоящей личностью, только немного слабый духом…

Они сняли комнату в Судаке на улочке, заросшей шелковицей. Дни стояли жаркие, но в их постройке из пористого туфа всегда было прохладно. По утрам покупали молоко, помидоры, фрукты, и сразу же после завтрака отправлялись на пляж. Полдня проводили у моря, плавали к буйкам, загорали… Обедали в «лягушатнике» — круглой столовой, где выдавались комплексные обеды, по вечерам ходили в кино или братья играли в волейбол на площадке санатория, а Ольга закуривала и садилась на скамейку к зрителям. Домой возвращались поздно, когда вершины гор золотило заходящее солнце, а с ложбин на поселок наползала дымка.

— Какое здесь благолепие! — восклицала Ольга, пронизанная восторгом. — Настоящий рай! На будущий год непременно Нинусю привезу сюда!

В свои пятьдесят два года Ольга отлично плавала, вместе с местными мальчишками ныряла с камней, делала в воде стойки, только когда она читала и курила на террасе, на ее красивом лице была заметна сетка морщин, потускневший взгляд и усталость в движениях. Раньше она не знала, что такое усталость, а теперь днем часто ложилась отдыхать, но по утрам, как и раньше, пела — правда, уже вполголоса. В Москве в полосу разных напастей, безденежья и плохого состояния дочери, случалось, Ольга думала, что в жизни много несправедливости и черствых людей; измученная от вечного поиска приюта и спокойствия, она украдкой вытирала набегающие слезы, но на отдыхе у моря вновь проявился ее несломленный дух; казалось, она черпает силы из какого-то запредельного запаса.

— Я добьюсь своего, у меня будет квартира, — говорила она сыновьям. — И куплю «Москвич», чтобы ездить к вам в гости, и напишу книгу о своей жизни. Правдивую. Она будет трогать людей, потому что в жизни всех людей много общего. Я опишу не только свою жизнь, но и жизнь знакомых… Странно и смешно, но сейчас, на шестом десятке, я чувствую себя девчонкой! Этого никто не видит, кроме меня… Вот смотрю на отдыхающих здесь стариков и вижу что-то жалкое в старости, вижу, что, в сущности, они дети. Да, да, не смейтесь. Когда мне было двадцать лет, а подруге двадцать пять, я думала: «Она уже совсем взрослая, мне до этого далеко». Потом мне становилось двадцать пять, и тех, кому перевалило за тридцать, я считала пожилыми. «У меня-то вся жизнь впереди», — рассуждала я. В тридцать лет сорокалетних я считала стариками, а вот теперь приглядываюсь к людям своего возраста и вижу в них больших мальчишек и девчонок. Особенно когда эти старички чем-нибудь увлекаются — ну, прямо как дети! Говорят, они впали в детство, а по-моему, они и не выходили из него.

Как-то в полдень Ольга зашла в пустынный зал Дома отдыха, увидела на сцене рояль, села за инструмент и, незаметно увлекшись, переиграла весь свой репертуар, а когда закончила, услышала аплодисменты — в зале появились слушатели. После этого «концерта» на улицах поселка к ней не раз подходили незнакомые люди и просили «поиграть еще раз».

Но временами Ольга начинала грустить, мысли о дочери не давали ей покоя.

— Я мать преступница, — бормотала она. — Отдыхаю здесь, а она, бедняжка, там мучается.

После отдыха с деньгами стало туго, и Ольге пришлось заложить некоторые вещи в ломбард. Несмотря на жизненный опыт, Ольга так и не стала практичной в быту. В семейных делах она руководствовалась эмоциями и интуицией, а не трезвым расчетом. Она не распределяла деньги до получки: накупит сыновьям нужных и не совсем нужных вещей, потом занимает деньги у знакомых. А иногда и в магазине брала продукты в долг, благо одна из продавщиц узнала о «доброй работнице собеса». Эти «покупки» Ольга долгое время скрывала от сыновей, а когда тайна открылась, сказала:

— Это не унизительно. Берут же на Западе в долг в частных магазинах, и ничего. Я всегда вовремя отдаю долг и еще покупаю продавщицам шоколадки, — но тут же перевела разговор: — Я поражаюсь нашим женщинам. Стоят в очереди за яйцами по девяносто копеек, а рядом никакой очереди — по рублю. Стоят за дешевым мылом. Даже на себе экономят. Вот еще! Я всегда беру самое дорогое мыло, импортное, душистое… И в очередях толкаются, ругаются. Увидят какого-нибудь начальника, подобострастно здороваются, заискивают, заслышат иностранную речь — трепещут. А тем, кто ниже их, дворникам, уборщицам — грубят. Какое плебейство! Не могут вести себя с достоинством. Все от отсутствия внутренней культуры. Говорят, в наших домах живут те, чьи деревни снесли, когда расширяли Москву. Чего же от них ожидать?! И еще ноют — жизнь плохая. Да они и не достойны лучшей жизни. Ваш отец был прав, когда говорил, что в нашей стране уничтожено много интеллигенции. А чтобы сделать этих дикарей культурными, надо еще сто лет, два-три поколения, не меньше.

Часто во многих семейных бедах Леонид обвинял мать, обвинял ее за непрактичность, неэкономность, необдуманные поступки. Переполненная горечью, Ольга защищалась:

— Неужели ты не понимаешь, что все немыслимо дорого. Смотри, мы трое взрослых людей, работаем, и нам не хватает денег. Постоянно считаем их от получки до получки… Конечно, ты много пережил, и это безденежье кого угодно выведет из себя, но разве можно так ругать мать?! Жизнь такая тяжелая, надо беречь друг друга, а мы уничтожаем.

С соседями по квартире жили более-менее дружно, но когда Ольга объявила, что снова возьмет дочь из больницы, те сразу насупились.

— Вот еще! Почему я у всех должна спрашивать разрешения, жить мне с дочерью или не жить?! — негодовала Ольга. — Почему я постоянно должна унижаться?! Соседей упрашивать, чтобы не возражали… таксиста, чтобы довез больную! Каждый год подтверждать инвалидность дочери! Как будто за год она может поправиться, после стольких лет болезни! Хватит с меня! Я уже поунижалась ради того, чтобы вернуться на родину. И ради прописки и работы поунижалась. Но больше никто не увидит моих унижений! Мое право — жить так, как я хочу и с кем хочу!

Однажды соседка Кира сказала Ольге:

— В одной строительной конторе требуется секретарь-машинистка, переходите туда. Строителям дают квартиру в первую очередь, а в собесе вам больше ничего не светит. Что вы теряете? Оклад тот же самый.

Ольга долго не раздумывала и перешла на новую работу.

Управление находилось на улице Герцена, и теперь Ольга по утрам доезжала до площади Маяковского, а дальше добиралась пешком. Она любила ходить по улицам — пока шла, мечтала об отдельной квартире и о прекрасной семье, которая могла бы у нее быть, какой она хотела ее видеть… С каждым днем она все больше отрывалась от земли. Ее, много выстрадавшую, не досыпавшую ночами, потерявшую многие надежды и ожидания, эти мечты согревали, как светлый радостный сон… В конторе было много работы, и днем Ольге было не до мечтаний, но после работы, по пути к дому, она снова переходила незримый рубеж, только уже не вызывала мечты — они преследовали ее сами.