Помнится, я еще усомнился:

— Ну уж! — и, корча из себя матерого волка, изрек: — Красота женщины не только во внешности и всяких талантах, основная красота в легком характере, хорошем настроении…

— Все это в ней есть, — твердо заявил мой друг.

Ули действительно была неотразима: редкой, исключительной красоты, непринужденно-приветливая, она винтообразными движениями танцевала по мастерской (они поселились в мастерской Игоря) и шутливо произносила с небольшим акцентом:

— Какие прекрасные старинные вещи! Какая прекрасная бытовая неустроенность! Я здесь займусь домоводством!

Он подскакивала к Игорю, прижималась к нему всем телом. — Я просто не могу жить без тебя! — и кивала на чемодан: — Это пока наше частичное объединение. Я отправила сюда два контейнера вещей!

У нее был проникновенный голос; она говорила предельно искренне, без всякой позы и кокетства, что свидетельствовало о внутренней гармонии и уверенности в себе. Рядом с ней и Игорь преобразился: обычно замкнутый, весь в себе, теперь был — сама раскованность, душа нараспашку. Их внешняя несхожесть особенно подчеркивала индивидуальность каждого.

А в том, что у них общие взгляды на искусство, я убедился, когда они рассматривали работы Игоря. Они понимали друг друга с полуслова, он начинал фразу и тут же смолкал — дальше его мысль развивала она. В разговоре они многое пропускали, до меня долетали только отдельные слова, но это доказывало — в искусстве они полные единомышленники.

— Я сразу была очарована живописью Игоря, — откровенно призналась мне Ули. — В Дубултах у многих получались скверные работы, они по натуре не художники — пишут, но у них нет своего отношения к тому, что делают. У них не живопись, а почеркуши. Не разберешь чья работа, если внизу нет фамилии… Изобразительная манера не просто форма, это образ мышления… А у Игоря работы самобытные… Он русский Ван Гог…

Все друзья Игоря были в восторге от Ули, все с нетерпением ждали их свадьбы, но через неделю я заметил — Игорь внезапно вновь замкнулся в себе, на его лице появилось выражение каких-то мучений.

— Не знаю, как жена будет без меня, — говорил мне. — Как-то все взбаламутилось в моей жизни…

Он говорил расплывчато и я понял — он попросту трусит сделать последний шаг.

— О чем ты думал раньше? — сказал я.

— Ни о чем не думал. Потерял голову.

— А теперь поздно, поезд ушел. Замахнулся, так бей! — Я уже начинал возмущаться.

— Так-то так, но понимаешь, мы с женой прожили пятнадцать лет и вот так, все в миг разорвать. Жена звонила, говорит — без меня не сможет, все простит… Она вне себя, боюсь что-нибудь натворит… С Ули ведь — это вспышка, а как все будет дальше? А с женой все прочно… Конечно, последние годы мы живем по привычке, как брат с сестрой… Потом, понимаешь, там, у моря, все было романтично, а здесь уже как-то не так… Я запутался в своих чувствах, не могу разобраться, люблю ее или это просто сильное увлечение… Ули-то подала на развод. Для нее это невероятный поступок. Перед ней я, конечно, буду выглядеть негодяем.

— Ты что, уже решил? — удивился я.

Игорь глубоко вздохнул.

— Не знаю, что и делать.

Ули почувствовала перемену в Игоре, ее взгляд стал тревожным, слова сбивчивы; растерянность, гримасы боли то и дело появлялись на ее лице. Она нервничала, выясняла причину подавленности своего избранника, взволнованно спрашивала:

— Я что-то делаю не так?

Он отнекивался, невнятно бурчал, что «злится на самого себя». Она отчаянно пыталась его взбодрить, но он мрачно сопел и ссылался на плохое самочувствие.

Наконец, Ули все поняла и ее самолюбие взяло верх над любовью. Она стойко перенесла страшный удар.

— Ты поставил меня в унизительное положение, — сказала дрогнувшим голосом. — Я уезжаю… Я знаю, в Таллинне надо мной все будут смеяться. Ну и пусть… Ты поступил ужасно — не сдержал слово. Так не поступают благородные мужчины, — она вымученно, горько улыбнулась, чтобы не разрыдаться.

Она уехала из Москвы, даже забыв про контейнеры с вещами.

— Вот квитанции на контейнеры, — сказал мне Игорь. — Съезди на вокзал, отправь их обратно. Я сам не могу. Нет сил…

Я взял квитанции.

— Ты поступил подло, Игорь.

— Я знаю. Прости меня, если можешь…

Я-то простил, но судьба не простила.

Прежняя прочность в семье дала трещину. Жена не показывала вида, но про себя запрезирала Игоря.

— Это было не увлечение, а предательство, — сказала как-то мне.

Друзья Игоря стали относиться к нему прохладно, а некоторые и убийственно-насмешливо, известное дело — то, что люди прощают себе, не всегда прощают другим. Собственно, и я простить-то Игоря простил, но перестал его уважать.

И в быту у него все пошло наперекосяк: в квартире случился пожар, к счастью, небольшой и его во время потушили, в мастерскую залезли бомжи и унесли несколько ценных вещей. Но главное, прощальная горькая беспощадная улыбка Ули, как заклятье, лишила Игоря покоя и душевного равновесия.

И уж совсем трагично сложился его дальнейший творческий путь: в нем началось перерождение — он резко сдал как художник, от его самобытности ничего не осталось.

— Во мне идет борьба, — оправдывался он. — Схватка с самим собой. Я что-то потерял… Что-то важное… Свое восприятие жизни, что ли.

Вскоре он вообще забросил живопись, стал делать макеты журналов, писать шрифты… Если и делал работу для души, то выходило что-то безликое, «почеркуши», как сказала бы Ули.

Стакан газировки в жаркий день

Она пришла на вокзал взволнованная; придерживая сумку, перекинутую через плечо, решительно поднялась на перрон и стала нетерпеливо высматривать его среди стоящих у электропоезда; увидела, что он издали машет рукой, подбежала… Они взялись за руки и некоторое время растерянно смотрели друг на друга.

— Какой сегодня необычно жаркий день, — запрокинув голову проговорила она. — Надо же, только середина мая — и уже такая теплынь!

— Да, с погодой нам повезло. Трудно поверить, что еще недавно стояли холода, — он достал сигареты, закурил.

— И как приятно после зимы скинуть тяжелые одежды, — совсем по-женски сказала она.

Обнявшись, они направились к головному вагону, и ощущение еще неизведанного счастья все больше наполняло их радостью, приводило в такое острое возбуждение, что пассажиры почтительно расступались перед ними, как перед чудаками с симптомами какой-то непонятной болезни.

В вагоне они сели на солнечную сторону около раскрытого окна, в которое тянула мощная горячая воздушная струя.

— Сегодня я волновалась как девчонка, которая идет на первое свиданье, — с обезоруживающей искренностью призналась она.

И эти простые слова сразу подействовали на него успокаивающе. Ему стало приятно, что она, такая маленькая хрупкая женщина, утратив страх и осторожность, совершила ради него, почти незнакомого мужчины, смелый неблагоразумный поступок, доверилась ему, и от этого доверия ему хотелось быть с ней особенно внимательным и чутким, сделать предстоящее романтическое приключение красивым.

Между ними давно существовало некое связующее звено: они встречались два раза в неделю в клубе, где он вел детскую изостудию, а она преподавала детям хореографию. Они занимались в одном и том же зале: она — с полудня, он — двумя часами позднее. Обычно он приходил в клуб раньше времени, чтобы приготовить к занятиям мольберты, и заставал ее с ученицами. Он останавливался в двери и наблюдал за ней. Ему нравилось ее изящество, ее аккуратная гладкая прическа и светлые, чуть туманные глаза. Она была женщиной с хорошим вкусом, какой-то особенной женщиной, у которой с годами красота и обаяние перешли в новую, более совершенную форму, придавшую ей дополнительную привлекательность. Он знал, что она бывшая танцовщица, и догадывался, что ее работа в клубе за небольшой оклад вызвана какой-то семейной необходимостью, но, увидев, с какой увлеченностью она рассказывает ученицам о балете, как самозабвенно танцует с ними, подумал, что она, как и он, занималась бы с детьми, даже если бы ей ничего не платили.