Если своими проблемами Фрейя обязана рецессивному гену, который доктора еще не выделили, существует один шанс из четырех, что ребенок, которого я ношу сейчас, тоже может родиться с тем же дефектом.

Я должна отбросить все эти мысли. Им также необходимо отправиться в черный ящик моего сознания. Я удивляюсь, какой этот ящик бесконечно вместительный. И думаю, не загниют ли, не испортятся ли там все эти нежелательные мысли, лишенные света и воздуха.

Колбасы Ивонн покрыты тонкой белой плесенью. Мы с Тобиасом и Лизи выступаем вперед, желая продегустировать их.

— Да они разлагаются, — с отвращением в голосе говорит Лизи. — Фу! Связка гноящихся свиных кишок.

— Не говори глупости, — быстро говорю я, боясь, что она задевает чувства Ивонн.

Но Ивонн совершенно невозмутима.

— О, разложение — это часть процесса, — говорит она.

С Ивонн я веду себя менее естественно, стараясь пощадить ее даже от воображаемой боли. Несмотря на то что ее отношения с Жульеном закончились, у меня такое чувство, будто я предала нашу с ней дружбу. Как бы Жульен об этом сейчас ни жалел, он все же был добровольным участником измены, да и Тобиас был виноват: он плохо вел себя по отношению ко мне; одна Ивонн была абсолютно невиновна: она всегда была со мной очень сердечной и искренней.

— Снаружи, под окном этой комнаты есть какой-то ящик, — говорит Тобиас. — Сливное отверстие раковины выходит именно в него. Нам интересно, для чего все это нужно.

Ивонн смотрит туда.

— Это для фуа-гра. Когда хотите откормить гуся, помещаете его в ящик, просовывая его голову через отверстие в каменную раковину. Вскоре он становится таким жирным, что не может двигаться. Его печенка может стать в десять раз больше нормального размера. И тогда вы его забиваете. Так делала моя бабушка, но сейчас очень немногие делают такое дома.

Лизи бледнеет.

— Это просто ужасно по отношению к любому живому существу!

— О, ты и вправду так считаешь? — спрашивает Ивонн. — Кстати, а я бы хотела завести себе гусей для фуа-гра. Потому что я очень люблю животных.

— А как вы убиваете этих гусей? — спрашивает Тобиас.

— Это сложно. Говорят, что, если вы достаточно сильны, можно раскрутить его над головой, пока шея не хрустнет. Потом бьете его по затылку, чтобы перья ослабли и их было легче выщипывать.

— Это место зла, я чувствую себя здесь больной, — говорит Лизи.

— Глупости! — замечает Тобиас. — Здесь просто пахнет льняным семенем.

Лизи выглядит ошеломленной, как будто он дал ей пощечину, и быстро бросает взгляд в мою сторону. После нашего с ней разговора несколько дней назад, она, похоже, превратила меня в замену своей матери. Кажется, очень хочет мне угодить: даже прилагает кое-какие усилия к тому, чтобы научиться ухаживать за Фрейей. Я решила, что будет хорошей идеей поддержать ее в этом начинании, и провожу с ней больше времени, терпеливо присматривая за тем, как она тренируется кормить ребенка из бутылочки, и показывая ей снова и снова, как менять подгузники. Но я пока что не настолько ей поверила, чтобы полностью доверить Фрейю.

***

Час ночи. Фрейя не может дышать. Ее грудь поднимается и опускается, и она в своей борьбе за глоток воздуха издает тревожные хрипящие звуки.

Я трясу Тобиаса.

— М-м-м?

— Она задыхается: это не приступ. Она просто не может дышать. Я не знаю, что делать. Я вызываю скорую.

Впервые Тобиас не говорит мне, что я дергаюсь понапрасну.

— Господи, Анна, она ужасно хрипит! Черт! Такие звуки, как будто она может умереть. Поторопись!

Я набираю номер экстренной помощи, и оператор соединяет меня с доктором, который слушает, как она дышит, через телефонную трубку.

— Везите ее к дежурному врачу в Эг, — говорит он. — Я предупрежу их там, что вы едете.

Я спешно сую Фрейю в машину, и мы несемся вниз по холму. Я за рулем, а Тобиас старается держать ее так, чтобы был проход для воздуха.

Уже под самой дверью дежурного врача Фрейя мощно чихает. Ее дыхание и цвет лица мгновенно становятся нормальными.

Доктор приписывает весь этот прогресс себе. Он говорит, что легкие у нее чистые, но зато есть ушная инфекция. Он дает нам бутылочку с антибиотиками, просроченными на два года, выписывает длиннющий список лекарств, которые мы должны купить, когда откроется аптека, и берет за это семьдесят евро.

***

Мы с Тобиасом проспали. Когда я открываю глаза, Фрейя спокойна, и наше ночное приключение забыто, как страшный сон.

— Я сбегаю куплю ей лекарства, — сонно говорю я. — Сегодня аптека там открыта только утром.

— Все в порядке, — говорит Тобиас. — Сегодня утром мы куда-нибудь свозим Марту. А лекарства купим по дороге.

Я оставляю его дремать, а сама спускаюсь на кухню, где за столом уже сидит Марта, готовая завтракать.

— Тост? — спрашиваю я.

Но тут выясняется, что крысы влезли в нашу хлебницу и проели в прекрасной буханке черного хлеба дырку величиной с крысу.

— Не беда, — говорю я, и Марта снова бросает на меня свой странный взгляд. — Почему бы мне не сделать для нас блинов? Мы можем купить хлеб, когда поедем в Эг чуть попозже. Мне все равно нужно туда, в аптеку.

К нам присоединяется Тобиас, а мы с Мартой хихикаем, болтаем и радостно уплетаем блины, как маленькие дети.

Лизи опаздывает к завтраку, волосы ее взъерошены.

— Эй, — говорит Тобиас, — только что проснулась? Это привидения так взлохматили тебе волосы?

Если он рассчитывал пошутить, то будет разочарован. Она не подхватила его веселый тон.

— Кто съел мою туфлю? — спрашивает Марта.

И действительно, в резиновой подошве ее вьетнамок, которые она на ночь оставила у дверей кухни, зияет аккуратная дыра размером с теннисный мячик.

— Анна, насчет этих крыс… — начинает она.

— Куда мы поедем сегодня? — вмешивается Тобиас. — Анна, тебе выбирать. Куда захочешь, туда и отправимся.

— Давайте поедем на étang[83], — говорю я. — Там живут фламинго.

— А как насчет того, чтобы потом устроить пикник? — спрашивает Тобиас.

Я быстро смотрю на часы: почти полдень.

— Времени нет, — говорю я. — Мне нужно купить лекарства, прежде чем аптека закроется.

— Анна, я в отпуске, — говорит Марта. — А твои крысы слопали мою обувь, так что тебе по крайней мере придется подождать, пока я переоденусь.

— Давай, Анна, сооруди нам по-быстрому одно из твоих потрясающих блюд для пикников, — подлизывается Тобиас.

Я чувствую, как меня охватывает приступ какого-то сумасшествия. И я ловлю себя на том, что кричу уж слишком громко:

— Нет! Мы должны ехать немедленно!

Марта пристально смотрит на меня.

— Ночью нам пришлось срочно везти Фрейю к врачу, — объясняю я. — Она не могла дышать. Аптека закрывается в двенадцать. Мне необходимо купить ей лекарства прямо сейчас.

Наступает неловкое молчание. Марта выглядит испуганной и немного обиженной.

— Анна, да что с тобой такое? Почему ты мне сразу не сказала? Ты взялась готовить завтрак! Шутила со мной! Предложила увеселительную прогулку! Мы не можем никуда ехать с больным ребенком на руках. И ты должна была сразу же ехать в аптеку, как только она открылась.

Она рассуждает совершенно разумно. Вдруг, ни с того ни с сего, Фрейя выстроила вокруг меня еще один барьер. Марта никогда не поймет, что мы с Тобиасом сделали такие вещи нормальными для себя, потому что должны были это сделать. Мы не говорим людям, что Фрейя больна, потому что Фрейя больна всегда. И мы всегда балансируем на грани экстренной ситуации.

Каждый момент времени отделен от любого другого, как будто кто-то завернул все индивидуальные сегменты в липкую ленту. Это напоминает мне самое раннее детство, когда меня дразнили в детском саду, а я никак не могла сказать об этом взрослым, потому что моменты, когда я набиралась решимости все им объяснить, были безнадежно оторваны от мгновений, когда надо мной издевались. Думаю, это как раз то, что представители «новой эры» вроде нашей Лизи называют «жить здесь и сейчас». Но я фактически сама придерживаюсь этого и не могу рекомендовать всем остальным.