От возбуждения Альфонсо не сиделось на месте: он вскочил и принялся большими шагами мерить комнату.

— Ну что ж, бегите! — холодно произнес Ламот. — Не так часто женихам вроде вас отцы говорят то, что вы услышали от меня. Марион вам не пара. Сердце подсказывает вам больше, чем вы думаете. Она видит в вас только богатого человека, способного дать ей все жизненные блага. Возможно, со временем она станет изменять вам. Пересильте свои чувства, дон Альфонсо, и не появляйтесь здесь больше.

— И это говорите мне вы, ее родной отец! — вскричал юноша.

— Я говорю вам это, потому что желаю добра, — мрачно ответил Ламот. — Моей дочери нужен муж, который обращался бы с ней как с рабыней. Вы не из таких. Марион не была бы с вами счастлива.

Альфонсо продолжал шагать взад и вперед по комнате, временами тяжко вздыхая.

— А если и вы ошибаетесь? — не унимался он. — Если она и впрямь меня любит?

— Это очень быстро выяснится, как только вы перестанете наведываться на гасиенду, — заметил Ламот. — Но это не так. Я знаю свою дочь и не желаю, чтобы она сделала несчастным такого, как вы. Дон Толедо… я исполнил свой долг и предупредил вас.

Он встал с мрачным, почти зловещим выражением лица. Альфонсо впился в него глазами. Правду ли сказал этот человек? Почему он так сурово говорил о собственном ребенке? Может быть, у него есть и другие причины не допускать влюбленного к Марион? Нет, это невозможно. Молодой человек слишком хорошо представлял себе положение в обществе, чтобы не понимать: он — завидный зять для любого тестя. Нет, француз не лукавил, не кривил душой — он вынес своей родной дочери точно такой же приговор, какой иногда в часы мучительных раздумий выносил ей сам Альфонсо.

Юноша был больше не в состоянии оставаться на гасиенде, ему не терпелось уйти. Он намеревался основательно все обдумать и принять какое-то решение.

Дрожащей от волнения рукой он пожал руку молчавшему Ламоту, сел на мула и покинул владения француза.

После его отъезда Ламот еще долго не вставал с кресла. Он был хмур, около рта обозначилась горькая складка. Мог ли он мечтать о таком зяте, как этот прекрасно воспитанный, образованный юноша — достойный сын богатого дона Лотарио де Толедо, имя которого было известно здесь каждому! Разве не лелеял он эту надежду, когда дон Альфонсо заглянул к нему на гасиенду и обратил внимание на его дочь? Теперь все это было позади. Теперь ему стала известна связь Марион с доном Луисом Гуарато, и он не мог обманывать такого благородного юношу, как Альфонсо. В жены человеку с глубокими, неподдельными чувствами Марион не годилась. Не только моральное падение унизило ее в глазах отца, но то, как она обошлась со своим первым любовником, доном Луисом. У нее не было сердца — его заменяла чувственность.

Ламот сидел, погруженный в свои невеселые мысли, когда до его ушей долетели звуки песни. Пели мужчины. Он с удивлением прислушался и узнал французскую песню, которую нередко слышал в молодости, а порой и сам напевал. Он быстро поднялся и увидел десятка два всадников, не спеша приближавшихся к гасиенде. Их мундиры оказались ему знакомы — это были французские егеря.

Им овладели сложные чувства. Он ощутил невольную радость при виде военной формы своей прежней родины, почувствовал огорчение оттого, что вынужден относиться к соотечественникам как к врагам его нового отечества, и в то же время испытал страх, не без оснований предполагая, что визит французов может быть вызван его собственной персоной. Еще больше встревожился Ламот, разглядев рядом с офицером, командовавшим маленьким отрядом, скакавшего на рослом муле старого знакомого… дона Луиса Гуарато!

Чего ему здесь надо? Можно ли ждать добра от человека, которому он так часто демонстрировал свое презрение и у которого были все основания ненавидеть Марион?

Появление дона Гуарато снова в этих краях объяснялось присутствием французов. Республиканское правительство Мексики отказалось защищать отроги местных гор. Лишь отдельные банды герильясов беспокоили здесь оккупантов. Под защитой пришельцев Гуарато чувствовал себя вполне уверенно. Ему приходилось только опасаться встречи с каким-нибудь герильясом, у которого был бы короткий разговор с «предателем». Поэтому он и явился теперь в сопровождении егерей.

Ламоту оставалось ждать, что будет. Может быть, прежняя любовь к Марион еще не совсем угасла в сердце креола. Это пришлось бы весьма кстати. Впрочем, вид дона Гуарато не предвещал ничего плохого. Еще издали он заулыбался и помахал рукой, словно говоря: «Видите, я опять вернулся!»

Ламот невозмутимо ответил на приветствие креола и сосредоточил все внимание на французском офицере. Тот был еще очень молод и хорош собой, с открытым, добродушным лицом. Он очень учтиво поклонился гасиендеро, сказав при этом:

— Я имею честь, господин Ламот, приветствовать своего земляка?

— Да, по рождению я — француз, — ответил тот, — но теперь моя родина — Мексика.

— Надеюсь, вы не совсем нас забыли, — улыбнулся офицер.

И он оказался прав, потому что при виде этого юного воина с истинно французским характером, веселым и обходительным, в душе Ламота проснулись тысячи воспоминаний. Ему почудилось, будто он вновь видит перед собой друзей своей юности, беседует со старым приятелем.

— С родиной у меня связаны мрачные воспоминания, — заметил он, справившись с волнением. — Впрочем, добро пожаловать, земляк. Чем я обязан вашему визиту?

— Я — капитан эскадрона французских егерей, — представился офицер. — Мое имя — Эдмон де Трепор…

— Вы — из семьи Морреля, барона де Трепора? — участливо спросил Ламот.

— Совершенно верно, генерал — мой отец, — оживился Эдмон. — Вы знаете его?

— О да, я был тогда еще очень молод, — ответил Ламот. — Судьба вашего отца привлекла всеобщее внимание. Я тоже несколько раз видел его.

— В таком случае нас с вами связывают общие воспоминания, — заметил Эдмон. — Вы спрашиваете о цели моего визита к вам. Я рассчитываю на некоторое время воспользоваться вашим гостеприимством. Банды герильясов слишком осмелели, и наше командование сочло необходимым создать в горах несколько опорных пунктов для борьбы с ними. Разумеется, все расходы будут вам возмещены. Надеюсь, вы — на нашей стороне?

— Я уже сказал вам, господин капитан, что моей родиной стала Мексика и я выступаю за ее независимость, — невозмутимо ответил Ламот. — Впрочем, я готов считаться с условиями военного времени. Ваших солдат и лошадей устроят наилучшим образом, насколько это будет в моих силах.

— Однако мой проводник заверил меня, что вы — сторонник интервенции, — возразил капитан Трепор, лицо которого на мгновение помрачнело.

— В таком случае он сказал вам то, за что не может отвечать, — парировал Ламот. — Напротив, я думаю, ему прекрасно известны мои взгляды. Как бы там ни было, здесь вы на нейтральной земле, господин капитан. В политику я не вмешиваюсь. Поступайте так, как велит вам долг солдата. Поймите меня и не требуйте того, что ставило бы меня в неловкое положение.

— Хорошо, — согласился Эдмон, снова повеселев. — Будьте добры, позовите кого-нибудь из ваших людей, кто указал бы моим солдатам, где им расположиться и разместить лошадей.

Пока продолжался этот разговор, дон Луис Гуарато, не понимавший, естественно, ни слова по-французски, поочередно переводил взгляд с гасиендеро на хорошо знакомое маленькое окошко спальни Марион. Он догадывался, что сейчас, во время сиесты, девушка спит, и напрасно надеялся, что красная гардина, задернутая на ее окне, рано или поздно шевельнется. Все было тихо. Ламот не обращал на креола ни малейшего внимания, если не считать одной-единственной фразы: «Ну что, дон Гуарато, опять дома?», да и ту он произнес, насмешливо скривив губы. Он вызвался сам разместить людей капитана. Эдмону и дону Луису он отвел одну комнату.

Марион до сих пор не появлялась. Между тем дон Луис крутился возле дома и, вероятно, только и ждал удобного момента, чтобы увидеть свою возлюбленную. Вскоре он наткнулся на Ламота. Владелец гасиенды увлек его за собой на балкон.