— Как странно! — воскликнул вдруг кандидат Холк, стоя у столика и просматривая свежие газеты. — До сих пор не проходило дня, чтобы не появилась хоть какая-нибудь заметка о празднике. А сегодня — ничего. Во всех трех газетах ни словечка. Посмотрите…

Никто не обратил на слова Холка никакого внимания, только Рандульф, который сидел у окна и смотрел на улицу, повернулся к Холку и медленно произнес:

— Да?

— Ни единого слова, — подтвердил Холк.

На следующее утро в большинстве городских домов служанки ходили заплаканные, делали свою работу как попало — все просто валилось у них из рук. Они словно обезумели, а в ответ на выговоры и брань только растерянно улыбались.

Дело в том, что они вернулись с утренней проповеди пастора Крусе глубоко потрясенные — ничего подобного они никогда не переживали. Ругань хозяек показалась им сладкой музыкой по сравнению с громовыми речами пастора. Они только одного не могли понять — как это еще существуют люди, настолько ослепленные в своей греховности, что помышляют о веселье и наслаждении, когда пламя божьего гнева вот-вот покарает их.

Дочь мадам Бломгрен, хозяйки клуба, впервые пришла на эти чтения, и с ней, видно, дело обстояло неладно. Посреди проповеди она вдруг с воплями упала на скамью и принялась громко рыдать.

Вероятно, в нее вселился злой дух — так во всяком случае решило большинство присутствующих. Однако, когда пастор сказал ей несколько строгих слов, злой дух покинул ее, и она затихла.

После первой встречи с пастором Констансе ходила целый день как в полусне. Мать даже давала ей несколько раз портвейна, чтобы подбодрить ее. Мадам Бломгрен нисколько не удивилась, узнав, что одолжить столы и скамейки у пастора оказалось совершенно невозможным, — этого она ожидала. Зато ее очень встревожило состояние Констансе, и она решительно запретила ей снова идти к пастору. Констансе не возражала матери, казалось, она подчинилась.

Но на следующий день рано утром она тайком ушла из дому и явилась одной из первых в церковь. Как только пастор заговорил, Констансе подняла на него горящие глаза и стала жадно ловить каждое его слово.

Но выдержать проповедь Мортена Крусе оказалось свыше ее сил: она была раздавлена тяжестью своих грехов, которые он все, оказывается, знал, и зарыдала в голос. Ей пришлось судорожно вцепиться в руку своей соседки, чтобы не упасть.

Все смотрели на нее с участием. Случалось, что новички вели себя так, но потом с ними уже никогда это не повторялось, — пастор терпеть не мог истерик. Верующие могли, конечно, плакать, но только тихо, а псалмы они должны были петь радостными, звонкими голосами.

Констансе тоже успокоилась после того, как пастор сказал ей несколько слов. Но дома, когда мадам Бломгрен начала было ее ругать, она воскликнула:

— Ах, замолчи, мама! Ты сама не понимаешь, что говоришь.

Затем она стремглав бросилась наверх и заперлась в своей комнате.

Она то ложилась на кровать, то принималась ходить взад и вперед, не в силах совладать с терзавшим ее беспокойством. Констансе чувствовала себя подобно человеку, который всегда жил в полной уверенности, что совершенно здоров, и вдруг узнал от врачей, что болен страшной, отвратительной болезнью. Совсем другими глазами смотрела она теперь и на себя и на ту жизнь, которую вела в последнее время.

Эмма Серенсен часто рассказывала ей о том, как чудесно любить, и уверяла, что это совсем не так опасно, как кажется. Сама Констансе стала замечать, что ее красота смущает мужчин и в ее присутствии они начинают вести себя так нелепо, что нельзя удержаться от смеха. Один только Рандульф держался при ней всегда спокойно; она даже начинала досадовать на это и удивляться — неужели он не видит, как она красива?

Теперь кровь бросилась ей в лицо при одной мысли, что здесь — перед этим маленьким зеркальцем — она раздевалась, рассматривала себя, любовалась белизной своей кожи и округлостью форм. О, все, что говорил пастор, каждое его слово было сущей правдой. В ней жил грех и плотское вожделение, а молодость, красота и горячая кровь были лишь дьявольским искушением… И она всецело поддалась этому искушению, в то время как Христос — ее жених — стоит на дороге и простирает к ней руки.

Констансе вспомнилась одна фраза, сказанная пастором, и теперь, несмотря на терзавший ее жгучий стыд, ей было как-то приятно повторять про себя его слова: «Тебе, которой бог дал ясные, блестящие глаза». Так сказал пастор, и когда она думала, что он так сказал, ей становилось легче; но потом она вспомнила, какой была до вчерашнего дня, и сгорала от стыда.

Прежде чем отправиться в банк, Томас Рандульф зашел в клуб, чтобы поговорить с Констансе, — последние двое суток она ни на минуту не выходила у него из головы.

Рандульф почти справился с тем бесенком, который сидел в нем и искушал его, — он уже, по правде говоря, начал думать, что самым умным и правильным выходом из сложившегося положения было бы жениться на Констансе Бломгрен.

Не стоило ему говорить, что он смешон, — это он и сам знал. Но, во-первых, Томас Рандульф считал, что влюбленный всегда несколько смешон, а во-вторых, он вполне отдавал себе отчет, что Констансе труднее решиться на этот шаг, чем ему.

Все, что могли бы ему возразить друзья и вообще люди его круга, он считал пустой болтовней. Одиночество, свобода — этим он был сыт по горло. И если молодая девушка готова принять его таким, каков он есть, то ей в первую очередь принадлежит право как следует обдумать свое решение. Об этом Рандульф и хотел попросить Констансе, — конечно, если она хоть немножко его любит, на что он, откровенно говоря, надеялся.

Основным доводом Рандульфа было следующее: красота Констансе и ее положение могли бы легко привести к тому, что судьба ее сложилась бы гораздо, гораздо хуже. Это он хотел бы прежде всего объяснить мадам Бломгрен.

Но он пришел на редкость не вовремя. Мадам Бломгрен, в черной нижней юбке и в ночной кофте, с ножом в руке стояла на кухне и пробовала масло. Она показала Рандульфу все масло, которое собиралась купить на послезавтра. В этот момент она меньше всего смотрела на Рандульфа, как на жениха. Но когда он спросил о Констансе, мадам Бломгрен отвела его в сторону и сказала:

— Ах, дорогой господин Рандульф, поднимитесь, пожалуйста, к ней. Она было у этого… Я чуть было не сказала, прости меня господи, у этого проклятого пастора Крусе. Он до смерти ее напугал. Поверьте, я бы никого другого не попросила об этом, но ведь вы всегда были для нее как отец.

— Гм… — произнес Рандульф и отправился наверх.

Как бессменный председатель клуба, Рандульф хорошо знал весь дом, но в комнате Констансе еще никогда не был. Он постучал в дверь.

— Кто там?

— Констансе, это я, Рандульф. Можно мне поговорить с вами?

Он услышал, как она бросилась к двери, всем телом навалилась на нее и закричала, чтобы он уходил, сейчас же уходил.

— Ну, ну, Констансе, если вы не хотите, я не войду. Вы что, не одеты?

— Уходите! Уходите! — кричала она, и по звукам, доносившимся из комнаты, Рандульф понял, что Констансе вцепилась в дверную ручку и вновь всем телом навалилась на дверь.

— Что за чепуха… — пробормотал Рандульф. — Послушайте, Констансе, может быть вы сойдете вниз, в столовую? Я хотел бы сказать вам несколько слов, прежде чем пойду в банк.

— Нет! Нет! — раздался ее крик. — Я никогда больше не буду говорить с вами! Оставьте меня в покое!

«Просто чертовщина какая-то! Констансе словно подменили», — думал Рандульф, спускаясь вниз по лестнице. И он стал размышлять над словами мадам Бломгрен. Пастор Крусе имеет огромную власть над женщинами, это известно; но то, что он сделал с Констансе…

В этот день поведение кротов встревожило Иверсена еще больше, чем накануне. Он повстречал на улице Симона Таскеланна и как бы невзначай спросил его насчет пасторских столов и скамеек. Вместо ответа Таскеланн зловеще расхохотался ему в лицо, широко разинув свою пасть с редкими зелеными зубами.