— Ка… кандидат… Левдал…

— Это я и сам вижу, — равнодушно ответил пастор и отвернулся от старшего крота.

Когда он собрался уходить, в помещение вошел верзила Симон Таскеланн, который прежде был книгоношей, а теперь ведал типографией «Свидетель истины». Он схватил пастора за рукав и потащил в угол. Эта привычка сохранилась у него от его прежней профессии.

— Нам, наверно, надо до обеда держать первую полосу пустой?

— Зачем?

— Я думал… я думал… не должно ли там быть напечатано что-нибудь об этом… об этом празднике?..

— Насколько мне известно, нет, — сухо отрезал Крусе и продолжал свой обход.

После того как он ушел, кроты в сильной тревоге сбились в кучу, чтобы разнюхать что-нибудь друг у друга; но никто из них ничего толком не знал и ничего не мог объяснить.

Один только коротышка Педер Педерсен сказал, ухмыляясь:

— Мне кажется, я его понял: мы должны вести себя как ни в чем не бывало.

— Да… Но… ведь… — произнесли одновременно еще несколько человек.

— О, я думаю, нам нечего тревожиться. Он и не с такими делами справлялся, ведь до праздника осталось еще целых три дня, — заметил Педер Педерсен.

Остальные кроты навострили уши, а потом исчезли, каждый в своей норе.

Тем временем Мортен Крусе сидел в своем кабинете. Он читал письма, просматривал газеты, диктовал прошения, отвечал на сотни самых разных вопросов, выслушивал посетителей и беседовал с ними. Телефон находился у него в соседней комнате, чтобы звонки не мешали ему работать; и возле аппарата постоянно дежурил молодой крот, который и передавал по округе приказы пастора.

Пастор Крусе отсутствовал больше недели, но еще задолго до того, как настало время обеда, он вновь связал в единый узел тысячи нитей, которые тянулись из всех домов города и из всех уголков страны в его дом. Так что, когда часы пробили двенадцать и Фредерика позвала его к столу, он уже чувствовал себя уставшим и был расположен перекусить.

И все же как только он услышал, что опять кто-то постучал в дверь, он вновь опустился в кресло, а фру Фредерике пришлось удалиться. Она знала, что когда он работает, сладить с ним невозможно, и только попросила его как можно скорее отпустить посетителя, чтобы еда не остыла.

— Войдите! — сказал пастор.

И вошла Констансе Бломгрен, свежая и нарядно одетая; она немножко оробела, но вместе с тем храбрилась; девушка была так прекрасна, что озарила своим светом строгую обстановку кабинета.

Она подошла к столу, держась застенчиво и в то же время доверчиво, так, как обычно держатся красивые девушки, привыкшие нравиться.

— Мне нужно прежде всего извиниться, что я пришла сюда и помешала вам, господин пастор, — начала она свою заранее подготовленную маленькую речь.

В ответ он молча сделал знак рукой, и она села на стул перед ним. Как только она вошла, он уставился ей прямо в лицо. И каждый раз, когда их глаза встречались, он не давал ей отвести взгляда.

— Мать передает вам привет. Она просила меня попросить вас… Да, может быть, вы, господин пастор, меня вовсе и не знаете? Я дочь мадам Бломгрен, хозяйки клуба.

Он только еле заметно кивнул головой. Но когда она подняла глаза, он вновь впился в них взглядом.

Констансе почувствовала, что приходит в замешательство. Особенно ей мешал его взгляд, от которого она никак не могла отвязаться. Она пробовала смотреть на его рот и на кончик уха; но ей не хотелось опускать глаза. Уже дома она твердо решила не делать этого. Она ведь пришла сюда с простым делом — с небольшой просьбой. Продолжая говорить, она снова подняла глаза и опять встретила его взгляд:

— Мать хотела просить вас, господин пастор, одолжить ей столы и скамейки для праздника… Да, ведь устраивается праздник… Вы, господин пастор, наверное уже знаете…

Он не шелохнулся, только все смотрел ей прямо в глаза, так что Констансе совсем смутилась, и улыбка ее стала такой напряженной, что казалось, она вот-вот заплачет.

— Для праздника в Иванову ночь… там, в «Парадизе»… мать велела сказать, что мы сами пришлем за столами… и за скамейками, конечно, тоже… — Ее улыбка делалась все более жалкой. — Мы будем обращаться с ними очень осторожно… Меня просили сказать…

Констансе совсем перестала владеть собой и густо покраснела.

Несколько секунд они сидели молча; потом, наконец, пастор заговорил жестко и резко:

— Да, я тебя знаю. Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Ведь это ты путаешься с Томасом Рандульфом…

Констансе чуть не подскочила на своем стуле, она стала мертвенно-бледной.

— Ты пошла по тому же пути, что и твоя подруга Эмма Серенсен.

Констансе снова передернуло. Ведь эта была сущая правда: с ее лучшей подругой Эммой Серенсен действительно происходило что-то неладное. Эмма многое ей рассказала. Но ему-то откуда это было известно? Чувство стыда за подругу и гнев, вызванный его обвинением, смешались в ее душе. Она окончательно растерялась и не знала, что ей ответить; она могла лишь сидеть и молча, не отрываясь, смотреть на пастора, в то время как он продолжал:

— Возможно, ты еще не зашла так далеко, как твоя подруга; но рано или поздно ты пойдешь тем же путем — это ясно. Да и как может быть иначе, когда ты уже пошла по рукам… Все эти беспутные молодые люди в клубе… Они небось давно уже твердят тебе, что ты красива, и учат тебя…

Пастор говорил все более ужасные вещи. Он произносил слова, которые она до этого слышала только на улице, — их выкрикивали мальчишки. Щеки ее пылали, но она так ослабела, что не могла вымолвить ни слова, не могла и уйти.

— Я удивляюсь, — продолжал пастор Крусе, наклоняясь к ней через стол, — я удивляюсь, что ты, которой бог дал такие ясные блестящие глаза, не видишь, не желаешь видеть, что идешь навстречу гибели. Разве ты никогда не слышала об Иисусе?

Констансе охватила дрожь; она не могла отвести от пастора своих горящих глаз, полных слез. А Мортен Крусе все говорил; и ей казалось, что он придвигается к ней ближе и ближе; она сгорала от стыда, чувствовала себя обнаженной под его взглядом.

Вдруг пастор встал, словно собираясь уйти; однако он по-прежнему не спускал глаз с Констансе.

Констансе тоже вскочила, протянула руки к пастору; ее зонтик упал на пол, но она этого даже не заметила.

Пастор сделал несколько медленных шагов к двери. Констансе почувствовала, что его взгляд притягивает, приковывает ее.

— Не уходите, — быстро проговорила она, — не уходите!

— Чего тебе надо от меня?

— Не уходите, не уходите, — молила она в страхе, — помогите мне!

— Ты не хочешь, чтобы тебе помогли.

— Нет, я хочу, хочу!

— Нет, не хочешь, — жестко сказал он.

— О господи! Я хочу! — И вдруг она упала к его ногам и зарыдала.

Юный крот, дежуривший у телефона, приложил свое чуткое ухо к замочной скважине, так как услышал в кабинете женский голос. Такие сцены интересовали его больше всего.

Пастор с невозмутимым видом поглаживал свое лицо, не обращая никакого внимания на Констансе, которая валялась перед ним на полу и плакала.

Затем он сказал совершенно спокойно и уже менее жестко:

— Встань!

Констансе быстро поднялась на ноги и сразу же села на диван у стены, закрыв лицо платком.

— Нет… нет… вы не должны думать обо мне, что я…

— А ты уверена, что всегда будешь тверда? Разве ты сама не чувствуешь, что…

— Да, да, — закричала Консансе. — Помогите мне! Помогите! Я не хочу стать… я не хочу стать такой…

— Значит, ты хочешь, чтобы я тебе помог? — спросил он торжественно.

Она отняла руки от лица и умоляюще взглянула на него:

— Скажите мне только, что я должна делать?

— Ты знаешь, что на свете есть лишь одно имя, которое может принести нам спасение. Сумеешь ли ты найти к нему путь?

— Сама не найду… Если меня поведут… Не бросайте меня.

— Завтра в шесть утра мы соберемся здесь на утреннюю молитву. Приходи и послушай. Быть может, слово божье дойдет до тебя. Но сейчас вы должны уйти. У вас есть вуаль?