— Да. Вся звонкая пустота и радостная глупость у тебя так очевидны, что люди на досуге разберутся и погонят нас в три шеи. И правильно сделают.

— Сволочь ты, Ким, — устало сказал Курепчиков. — Треплешься, а наборщики полосу не сверстали, печатник разворота ждет.

— Прости, — сказал Ким, опуская ноги на пол и потягиваясь. — Смирный ты человек, послушный, прости меня.

Он стряхнул сигаретный пепел с пиджака и пошел в соседнюю комнату к машинистке. Черная Роза, прогнувшись в пояснице и выставив литые бедра, обтянутые юбкой, лежала грудью на подоконнике и глядела в окно.

Она обернулась на стук двери, перехватила ощупывающий взгляд Кима и поспешно выпрямилась.

Господи, какой все же он пошляк и циник! Да это же мадонна, непорочная дева! Покраснела до слез, и уши горят, и шея, и глаза молят о пощаде, большие цыганские глаза: прости меня, мой герой, прости, любовь и радость моя, несравненный, высокий, недоступный бог мой!

А у этого бога нет ничего, кроме кривой улыбки. И не надо ему ничего, потому что нет никаких любвей, богов, верностей и прочей чепухи. Перед ним красивое юное тело, оно жаждет, оно боится этой жажды, оно трепещет от неизвестности, оно уже не раз, наверно, втайне отдавалось ему.

— Ты молишься, что ли? — сказал Ким, насмешкой подавляя легкое волнение. Его обезоруживала ее доверчивость. — Садись, Роза, отпечатаем пару информации.

Роза вздохнула и села за стол к машинке. Ким погладил ее по вороной гладкой голове, дружески небрежно подергал за толстую, переброшенную на грудь косу с алым бантом. Только бы пьяному она ему не встретилась, оборони бог.

— От вас табаком пахнет и вином, — сказала она, запрокидывая голову и глядя на него. Глаза темнеют на смуглом лице, глубокие, умоляющие. — Вы бы не пили, Ким Андреевич.

— Уже условие, — усмехнулся Ким. — Стучи: «Колхозники Приволжской сельхозартели...»

Тонкие пальцы радостно забегали по клавишам, поплыла мелодия любви, запели слова о выполнении плана по продаже картошки и подсолнечника государству.

Ким потрепал ее по плечу, взял листки и ушел.

— Получай, — сказал он, бросив листки Курепчикову через стол и опять усаживаясь в свой угол и задирая ноги на подоконник.

— Уже! — Курепчиков поймал листки и сразу впился в них. — Дел-то на пять минут, а ты тянул. Так... Хорошо... Здорово! Ну и молодчина же ты, Ким, все просто и ясно. Побегу в типографию.

Ким разорвал пачку, доставая последнюю сигарету.

Полторы пачки в день уходит, тридцать штук. Врачи говорят, пятьдесят штук достаточно для смертельного отравления. Глупости говорят, он и пятьдесят выкуривал и по литру водки выпивал в этот день — ничего, только слюна наутро течет, как у бешеной собаки, и во рту ядовитая сладость. Балагуров вон не курит, растолстел, первым секретарем, наверно, будет. И отец хочет бросить. Слопают они Баховея с потрохами, прошло его время. А может, отец победит, его здесь все уважают, а мать до сих 1юр любит. Странно. Вальку с Балагуровым породили, а вот же... Впрочем, может, все это от чувства вины: предала любовь, а она теплится, как воспоминание о молодости, тоскует, назад просится. Никто никуда не просится, чушь все это. Ни черта она не любит. Если бы любила, то хоть фамилию бы его оставила своему сыну. Хоть на память. А то был Ким Щербинин, стал Ким Балагуров. Ну да, она беспокоилась о будущем сына, все они будущим прикрываются, о будущем толкуют...

— Здравствуйте, Ким Андреевич!

Отдохнуть не дадут человеку. Чего этой кикиморе понадобилось? Сейчас усядется и заведет умные разговоры о нерешенных проблемах современности. И выгнать нельзя — член литобъединения, хмелевская писательница. Господи!

Лидия Петровна Гундорова, прямая как палка, села на стул и строго поглядела, на Кима. Это она его задранные ноги осуждает. Как же: советский газетчик, молодой мужчина в присутствии дамы сидит в такой позе!

Ким опустил ноги под стол, вздохнул в ожидании.

— Я работаю над очерком «Крепость советской семьи», — сказала Лидия Петровна. — Некоторые аспекты мне пока неясны, но тема важная и увлекательная.

Еще бы тема не увлекательная! Только об этом и думаешь.

— Ведь семья, Ким Андреевич, является первоосновой, ячейкой всякого общества...

Какие новости! Вот и в школе ребятишек так же изводит и сюда явилась. Бедные читатели районной газеты! Через неделю-другую вы получите советы старой девы о том, как создавать и укреплять семью.

— Это мне неизвестно, — сказал Ким, зевая.

— То есть? Вы не знаете, что семья является ячейкой общества?

— Не знаю, — сказал Ким.

— Позвольте, но ведь вы окончили столичный университет, работали в самой Москве, и вы не можете не знать таких элементарных вещей!

Вот скажи сейчас, что всякое знание ограниченно, а глупость человеческая беспредельна, и она обидится. Обидится потому, что увидит в этом оскорбление, а не откровенность.

— Ведь будущее любого общества зависит от крепости семьи как основы общества, — наступала Лидия Петровна, — следовательно, при коммунизме, этом идеальном человеческом обществе, семья будет играть первостепенную роль...

Нет, от нее не отвяжешься, надо прихлопнуть сразу.

— Не будет семьи при коммунизме, — сказал Ким. — Семья по существу своему анахронизм, пережиток. В основе ее лежат экономические предпосылки, совместная жизнь человеческой пары продиктована необходимостью содержания и воспитания детей. При коммунизме эту функцию возьмет на себя государство, оно уже сейчас берет ее, вы знаете: ясли, детсады, школы-интернаты...

Лидия Петровна встала, лицо ее пошло пятнами.

— Простите, об этом я как-то не подумала. Я подберу литературу, и мы встретимся еще. Мне очень хочется с вами поговорить на эту тему, и мы непременно встретимся. До свидания.

Стук каблучков, — модные туфли носит, все еще надеется на что-то в тридцать лет, — хлопок дверью и тишина.

Встретимся... Всю жизнь мечтал! Рожей не вышла, хоть бы тело нагуливала для встреч-то, старая щука.

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья

— Жизнь отошла — и, покорясь судьбе,

В каком-то забытьи изнеможенья

Здесь человек лишь снится сам себе.

Ким любил Тютчева.

По улице мимо редакции степенно шагал бородатый поп Василий, по прозвищу Баран, в длинном черном платье.

Ким сбежал вниз — ух, свежесть какая, солнечность после табачно-дымной редакции, — помахал попу рукой и остановил его посреди улицы напротив Дома культуры.

— Здравствуйте, батюшка!

— Здравствуйте, молодой человек, — Отец Василий, улыбаясь, по-светски подал руку, которую Ким с чувством потряс.

Он уважал этого бородача за степенность и отличное пение в церкви. Прямо Шаляпин, а не священник. Они несколько раз встречались по случаю и славно беседовали.

— Вот собрался выпить, а не с кем, — сказал Ким. — Не составите ли компанию?

Отец Василий расплылся в широкой улыбке: он любил веселых людей.

— Религия, дорогой, опиумом считается, а вы хотите священника споить.

Ким засмеялся:

— Так ведь клин клином, батюшка!

— Нет, молодой человек, я еще послужу,

— Значит, убежденный? — вздохнул Ким. — Убежденный.

— А я вот жажду.

— Жаждущие да напьются. — Отец Василий поглядел на окна Дома культуры. — Пройдемте дальше, здесь собрание нынче, актив.

— Как вы почтительны!

— Всякая власть дана богом.

— Умеете, — сказал Ким без улыбки. — Бедный христианин не вывернется, кругом опутали.

— Не сердитесь, не тешьте дьявола.

Они подошли к площади у райкома и попрощались. Отец Василий направился домой, Ким — в пельменную.

Каждому свое — говорится в Священном писании. Разве лучше, если бы они пошли вместе? В церковь ли, в пельменную ли...

VI

Баховей причесал перед зеркалом влажный седеющий чуб над выпуклым лбом, протер одеколоном гладкие щеки. Ничего еще, молодцом, сорокалетний позавидует. Вот только мешки под глазами, курить надо бросить.