II

Лес теней и цветов

10

Отец Вероники

Анхель стал уже вполне привлекательным — едва ли не красивым — подростком, когда наша мама заболела. Ему тогда было пятнадцать лет, а мне — семнадцать. Мы привыкли к мысли о том, что, когда он окончательно сформируется физически, то будет уже совсем другим: он раздастся вширь, у него вырастут борода и усы, взгляд станет более решительным, а голос уже не будет похож на голос девочки.

В тот год я, хотя и со скрипом, сдала экзамены конкурсного отбора, дающие право на учебу в высшем учебном заведении, и получила возможность пойти учиться в университет. Я хотела изучать медицину. Через несколько месяцев я уже становилась совершеннолетней — а значит, даже получала право участвовать в выборах. Я тешила себя мыслями о том, что никто — даже мама — больше не сможет навязывать мне свой образ жизни, не сможет мною распоряжаться. Мне в течение уже нескольких лет приходилось жить в непонятной психологической обстановке, и все это ужасно надоело. Я лелеяла мечту, став студенткой, еще и устроиться на работу и снимать квартиру в складчину с какими-нибудь однокурсницами, с которыми мне пока еще только предстояло познакомиться. Это было бы замечательно — жить своей, взрослой жизнью! Я понимала, что, конечно же, будет непросто покинуть «лес теней и цветов», который представлял собой наш дом. К счастью, Анхелю пока что предстояло и дальше жить в этом доме и служить утешением нашим родителям, у которых, к сожалению, и без меня было немало поводов для переживаний. Отец в последнее время все чаще горько сетовал, что цены на бензин взлетели до небес и что находить пассажиров ему, таксисту, стало очень и очень трудно. Иногда он по нескольку часов простаивал с машиной на остановке такси без работы или безрезультатно кружил по улицам, и только в случае очень большой удачи его мог остановить кто-нибудь с чемоданами в руках и желанием побыстрее добраться в аэропорт. Люди стали отдавать предпочтение метро. В общем, получалось так, что мама приносила в семью больше денег, чем отец, и это его очень удручало. Неожиданно ситуация резко изменилась.

Вплоть до того момента, как мама вдруг начала отказываться от еды, самым важным вопросом для нашей семьи была моя будущая учеба. Мама, похоже, даже стала меньше терзать себя размышлениями о девочке по имени Лаура, фотография которой лежала в портфеле из крокодиловой кожи. Мне показалось, что она вроде бы осознала, что мы с Анхелем — нечто реальное, а Лаура существует только внутри портфеля. Все вроде бы вот-вот должно было встать на свои места. Но тут мама вдруг потеряла аппетит и начала худеть.

Поначалу никто этого не замечал, даже она сама. Пока мама не начала постоянно испытывать чувство усталости, из-за которого ей было очень трудно вставать утром с постели и которое мы сперва объясняли тем, что она, проводя весь день на ногах, сильно переутомляется. Мы заставили ее обратиться к врачу, и тот сказал, что у нее хроническая анемия и аритмия и что следствием этого и является подавленное состояние ее психики. Врач также сказал, что у нее очень слабое, изможденное сердце и что он назначит ей интенсивное лечение, но при этом не исключено, что может возникнуть необходимость операции. Маму положили в больницу. Бабушка Марита, узнав об этом, хотела приехать повидаться, но мама категорически запретила ей приезжать. Она согласилась только на то, чтобы мой брат пожил у бабушки Мариты до конца лета, пока у него не начнутся занятия в школе. «Пусть эта прохиндейка хоть раз в жизни сделает что-то полезное», — сказала мама, никогда не скрывавшая своего отношения к бабушке. Для меня такое мамино решение было, пожалуй, весьма кстати, потому что теперь мне, по крайней мере, не нужно будет заботиться об Анхеле и беспокоиться о том, чтобы он хорошо питался. Отец был в еде неприхотлив, и накормить его мне было гораздо проще.

Наша жизнь резко изменилась — изменилась так сильно, как не изменялась еще никогда. Как бы там ни было, я стала уже взрослой и могла заботиться о членах нашей семьи. Отец все никак не мог оправиться от душевного потрясения, вызванного ухудшением здоровья мамы. У него начали выпадать волосы. Иногда, когда он приходил домой, от него слишком сильно пахло пивом, и мне пришлось сказать ему, что у него могут отнять водительские права и лицензию таксиста. Однако отцу, похоже, было на это наплевать: мир вокруг него рушился. Я изо дня в день курсировала между больницей и «лесом теней и цветов», как я называла наш дом. Теперь он стал еще и лесом безмолвия. Мама разговаривала со мной странным голосом, который, казалось, раздавался прямо из ее обессилевшего сердца. Она попросила, чтобы я не упускала из поля зрения Анхеля, чтобы звонила ему раз в два дня в Аликанте. «У твоего папы хватает хлопот и с такси, — сказала мама. — Вы, слава Богу, уже не дети, вы теперь взрослые, поэтому не допускайте нелепых оплошностей».

Чтобы успокоить ее, я ответила, что Анхель уже все понимает, хотя в действительности он не понимал ничего. «У него хорошая интуиция, — сказала я, — он ничего не прозевает и сумеет сам о себе позаботиться». Я напомнила ей о том случае, когда он, гуляя по улицам, заблудился, но в конце концов сумел найти дорогу домой. Мама взяла меня за руку своими худющими пальцами с чрезмерно бледной кожей. Это вызвало у меня чувство горечи: мне не нравилось, что руки моей матери вдруг стали похожими на руки столетней старухи.

— Я хочу, чтобы ты знала: глупо стремиться к тому, чтобы все было таким, каким оно должно быть. На это можно попусту растратить свою жизнь.

Что она имела в виду? Жизнь как таковую, жизнь вообще? Или же она имела в виду что-то такое, чего не сумела — или не успела — сделать в жизни сама? Мне вспомнилось имя «Лаура» и захотелось спросить у мамы насчет нее, но я не стала этого делать, потому что мама никогда не разговаривала со мной о девочке, носящей это имя. Мне ведь больше всего хотелось, чтобы мама не нервничала, чтобы она никоим образом не напрягалась.

— Если я тебе о чем-то не рассказывала, так это потому, что не хотела морочить тебе этим голову, и потому, что для тебя это не должно было иметь значения, — сказала мама, тем самым вызывая у меня превеликое множество подозрений.

Она сделала паузу, ожидая, наверное, что я о чем-то ее спрошу, но я не стала ничего спрашивать. В этот момент меня больше интересовала она сама, а не ее желание в чем-то признаться.

— В кармане норковой шубы лежит мешочек с деньгами. Миллион песет. Твой папа об этом ничего не знает. Это мои сбережения. Я сказала бы ему о них только в том случае, если бы для нас настали тяжелые времена. Это стало бы для него приятным сюрпризом.

Я раньше даже представить себе не могла, что мама способна на такой поступок — утаить какую-то сумму от своего мужа.

— И что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала, что там есть эти деньги.

— Хорошо. Пусть лежат там, пока ты не выйдешь из больницы.

Мама закрыла глаза. Для чего она припрятала эти деньги? Мне, конечно же, не верилось, что только для того, чтобы сделать «приятный сюрприз» моему отцу. Они ничего друг от друга не скрывали и всегда все подсчитывали вместе, сидя друг напротив друга и положив посредине калькулятор с солнечной батареей так, чтобы на нее падал из окна свет. Отцу было бы психологически намного легче, если бы он знал, что у него с женой имеется в запасе миллион песет, но мама, тем не менее, имела мужество смотреть на то, как он мучается, и ничего не говорить о накопленных ею деньгах. Она, видимо, приберегла эти деньги для чего-то такого, что считала более важным, чем преходящее спокойствие моего отца.

Как-то раз в начале сентября, когда было уже отнюдь не жарко, но тем не менее деревья, растущие вокруг больницы, все еще оставались зелеными, а птицы пели так весело, как будто в мире не бывает ни болезней, ни вообще ничего плохого, мне вдруг стало страшно. Я была одна лицом к лицу с одиночеством своей матери. Ее секреты превратились в опустошительное одиночество, которое истекало из больничной палаты № 407 и воздействовало на мир как затмение. Оно пронизывало зелень деревьев, пение птиц, гул автомобилей и свет окон, делая все это каким-то другим. Оно также пронизывало мои легкие, мои вены, мои мысли. Я боялась, что мама умрет. Что будет, если она умрет? Мне, по меньшей мере, придется приучать себя к мысли, что ее жизнь не была абсолютно бессмысленной и что что-то в ее конце было таким, каким оно должно быть. Мне не хотелось, чтобы люди на автобусной остановке увидели, как я плачу от горя, которое еще не случилось, поэтому я надела солнцезащитные очки и попыталась переключиться на размышления о своей учебе. И тут мне вдруг пришло в голову, что я до сих пор не подала документы для поступления в университет и что срок подачи этих документов уже, скорее всего, прошел.