— Непременно обрызгайте ее святой водой, прежде чем утопить, иначе ее душа вернется.

Еще в коридоре я повстречал трех рыжих девушек, наверное служанок. Они пели какую-то песню, и я радостно улыбнулся, думая, что хоть кто-то в этом замке не поддался общему настроению. Но потом я услышал слова той песни:

Из вскрытого горла толчками

черная кровь изливалась,

выпустив бесов на волю.

Теперь же приехал судья и палач,

что смертию смерть отомстит.

Здешнее население склонно к суевериям, оно верит мрачным пророчествам, а вот здравого рассудка им не хватает. В таких условиях процветает страх, а под воздействием ужаса люди способны на многое. Этот «проклятый» замок стал средоточием черных помыслов. С таким я еще не сталкивался. Конечно, это производит впечатление. И это нужно запечатлеть на бумаге.

Бильгильдис

Я наблюдала за тем, как наш гость расхаживал по замку. Никто не давал мне такого поручения, мне просто стало интересно, с кем всем нам придется иметь дело. Викарий — среднего роста мужчина, еще не старый (ему лет тридцать пять), статный. Он внимателен, не слишком учтив и одет в черное.

Графиня сказала мне:

— Пригласи его сегодня вечером на ужин. Передай Элисии и Бальдуру, чтобы они тоже пришли. Да, и позаботься о том, чтобы викарий чувствовал себя здесь как дома.

Все необходимое он уже получил от Раймунда, поэтому я лишь принесла викарию письменные принадлежности, конечно же, самую лучшую бумагу, не то что тряпичная, на которой писать приходится мне, и перо вместо угольного стержня, от которого чернеют руки. Да, мои руки всегда черные, будто они гниют, но письмо — это для меня единственный способ услышать свой голос. Когда я пишу, я вспоминаю, как красиво он звучал раньше, и потому стараюсь как можно больше писать.

Николаус, наш местный священник, говорит, что это Господь наделил меня даром письма. Если бы этот дурак знал, о чем я пишу, он бы не позволял себе болтать такие глупости. Божественное провидение, Божий дар… Если так, то это, наверное, Бог так сделал, чтобы во время войны между Восточно-Франкским и Западно-Франкским королевством солдаты взяли в плен молодую и очень красивую девушку по имени Бильгильдис. Разозлившись из-за того, что командир отряда запретил им насиловать пленницу, они придумали себе другое развлечение и вырезали ей язык — такого им не запрещали. Это тоже был Божий дар, да? Они заставили эту девушку съесть собственный язык, чтобы она его переварила и потом он вышел из ее тела. Тоже Божий дар? Кто знает, может быть, до сих пор во мне остались куски того съеденного языка, хотя прошли уже десятки лет. Нет мне дела до Бога и до его мерзких зазывал тоже. В лучшем случае Бог — что-то вроде равнодушного писаря, отмечающего каждую молитву. Но я лично думаю, что Богу нравится смотреть, насколько далеко может зайти человек в своей жестокости. Бог получает от этого удовольствие, а мы должны еще и любить его за это. Ну уж нет! И если Господь отправит меня за это в преисподнюю, я скажу ему, что знаю ад как свои пять пальцев. Я научилась жить в аду и даже в какой-то мере наслаждаться этим.

Как бы то ни было… Насмотревшись на этого викария, я вернулась к себе и задумалась о том, не нарушит ли его прибытие мои планы. Я уже много дней намеревалась сделать это и не собиралась отступать от своего и потому пошла к Элисии.

— Бильгильдис, ты уже слышала? Состоится суд. Теперь все будет хорошо, я это чувствую. Ты же знаешь, я не желаю зла своей матери, но она поступила со мной плохо, даже ты это признаешь, ты, ее самая верная служанка. Но ты меня понимаешь…

Я кивнула.

— Это правильно. Нельзя плевать на справедливость. А что до смерти моего отца, то расследование викария прольет свет на произошедшее, а я, дорогая Бильгильдис, вручу викарию факел, чтобы он не заблудился во тьме, если ты понимаешь, о чем я.

Да, я примерно представляла себе, о чем она говорит. Проведя допрос стражи, Элисия немного успокоилась. Она не посвящала меня в подробности, но я уверена, что кроме кинжала она обнаружила и другие доказательства того, что Агапета убила не та тварь. Это позволит Элисии приблизиться к ее цели. А цель ее состоит в том, чтобы лишить Эстульфа графского титула и казнить его за убийство Агапета.

И я подбросила еще одно поленце в костер ее решимости. Я дала Элисии понять, что должна сообщить ей что-то очень важное, а потом жестами показала ей округлившийся живот.

— Кто-то ждет ребенка? Кто ждет ребенка?

Я показала на западное крыло замка с другой стороны двора.

Элисия зажала руками распахнувшийся от изумления рот.

— Ты уверена? — спросила она, оправившись от ужаса.

О да. Я уверена. Графиня пыталась скрыть это, она одевалась самостоятельно, не прибегая к моей помощи, это и вызвало мои подозрения. Выдали Клэр и кое-какие повадки, свойственные только беременным. Наконец мне удалось украдкой заглянуть в комнату, когда графиня была уже раздета. Тогда-то и подтвердилась моя догадка.

— Но она… она замужем всего две недели. А отец полгода пробыл на войне. Как же… О Господи… Ох, Бильгильдис, это же… Какая подлость!

Да, это действительно было подло. По крайней мере, с моей стороны.

Элисия

Я положила кинжал, который мы нашли в купальне, в небольшую шкатулку и поставила ее на стол рядом с нашей лежанкой. Прежде чем идти на ужин, я хотела достать его, чтобы показать викарию. Кинжал должен был стать доказательством, подтверждающим невиновность венгерской девушки. Это был бы, так сказать, мой приветственный подарок викарию. Но кинжал исчез! Бальдур говорит, что в последний раз видел это орудие убийства две недели назад. Я сама заглядывала в шкатулку три дня назад, чтобы утвердиться в своей решимости отыскать убийцу, того, кто лишил меня самого дорогого мне человека.

Значит, в течение последних трех дней кинжал украли. Кто мог войти в наши с Бальдуром покои? Три «Ф» — мои служанки Фернгильда, Франка и Фрида. Я допросила их, но они поклялись мне, что ничего не брали в комнате. Впрочем, я заметила, что служанки о чем-то умалчивают, и потому наседала на них, пока они не сознались, что вчера видели мою мать в наших покоях. Она сделала вид, что ждет меня, но ушла вскоре после того, как три «Ф» застукали ее в комнате.

В соответствующем настроении мы с Бальдуром отправились на ужин в зал, куда нас пригласили по случаю приезда викария Констанца. Мы шли молча, и потому у моей ярости было время на то, чтобы преумножиться. Я готова была излить вскипевший во мне гнев на мою мать.

Когда мы пришли, викарий уже был в зале и о чем-то говорил с Эстульфом и моей матерью. Он был не молод, но и не стар, знаки судебной власти на его шее и пальцах придавали ему величественный вид. Любопытство в его глазах, когда он взглянул на меня, пробудило интерес и в моей душе, и уже через пару мгновений я поняла, что с этим человеком у меня сложатся самые теплые отношения.

Конечно же, мама и Эстульф попытались сразу же расположить к себе викария, они шутили, угостили его вином… Я тут же мысленно выругала себя за то, что мы с Бальдуром пришли слишком поздно. Наверное, мама приказала привести сюда викария чуть раньше, чем мы обычно ужинали, чтобы сразу завлечь его в свои сети. Мама была графиней, а значит, у нее было определенное преимущество передо мной и Бальдуром, ведь и она, и Эстульф могли делать в замке все, что им вздумается. Мне же придется в дальнейшем действовать с большой осторожностью, чтобы противостоять им. На Бальдура в этом отношении рассчитывать не приходилось.

Я сразу же решила воплотить свое решение в жизнь. Хотя их веселые лица и выводили меня из себя, я подыграла им. Мы непринужденно поговорили об истории замка — я никогда особо не интересовалась этой темой, в моей памяти остались лишь воспоминания о том, что рассказывал мне о замке отец. Удивительно, но это был первый мой спокойный разговор с матерью после смерти папы. До этого я только огрызалась на мать, высказывая ей свое мнение о ее новом браке и о захвате графского престола. С Эстульфом же я с тех пор и словом не перекинулась.