Нет преступлений, кои были бы неведомы мне. Уже десять лет я выполняю работу викария: преследую зло, разыскиваю преступников и выношу приговоры. Вот с чем мне сталкиваться не приходилось, так это с преступлением, совершенным призраком (хотя страх перед порождениями тьмы многих уводил из жизни), и я готов руку дать на отсечение, что так будет и впредь. Сколь бы ни были удивительны слухи о замке Агапидов, я все же склонен считать их порождением суеверий. Проклятья и демоны приходят в наш мир не из ада, они создаются людским воображением, и иногда в них верят столь сильно, что они становятся реальностью. Но правда всегда всплывает наружу. Я знаю викариев из других городов, которые заставляют подозреваемого тянуть жребий, окропляя его святой водой, и так принимают решение о том, виновен этот несчастный или нет. Неудивительно, что простому народу всюду мерещится нечистый. Глупцы! Не могут понять главного — злой дух живет в самом человеке. И чем глубже заглядываешь в душу людскую, тем больше зла находишь там. Привносить лучик света во тьму — вот моя страсть. Но для того, чтобы разорвать тьму светом, нужно в эту тьму погрузиться, и в этом сокрыта большая опасность, ибо граница между светом и тьмой размыта. Чтобы поймать зло, нужно приблизиться к нему, приближаясь же, ты попадаешь под его влияние, а это всегда опасно.

Держаться от преступника на расстоянии и в то же время позволить себе подобраться к нему достаточно близко, чтобы узнать его. Вот главная проблема для любого викария, который старается выполнять свою работу так, как делаю это я. Погружаясь в мир преступника, я вижу лишь человеческое. Где другие готовы винить во всем судьбу или дьявола, я нахожу вину человека. И потому так влекут меня диковинные и мрачные по природе своей преступления.

Внешний вид замка Агапидов способен развеять слухи о мрачном проклятии, повисшем над этими стенами. Гордо и незыблемо возвышается он над плодородными полями, многолетними лесами, пышными виноградниками, над величественными скалами и расщелинами. Камни, из которого он построен, удивительно светлые, почти желтые, и потому в свете полуденного солнца замок кажется янтарным, и только алыми пятнами выделяются кромки крыш. Луга, поля и рощи, поросшие кустами холмы. Воды Рейна здесь текут мерно и спокойно, река напоминает добродушного старца…

Печаль закрадывается в душу, когда думаешь о том, как бедно живут люди в селах, хоть и работают, не покладая рук. Головы их покрыты соломенными шляпами, и потому я не мог различить их лица. Женщины отличаются от мужчин лишь тем, что они носят на спине своих детей или внуков.

От деревушки Арготлинген вверх к замку, огибая виноградники и змеясь через лес, ведет широкая мощеная дорога.

Замок окружает зеленый земляной вал и обводная стена. Пройдя двое ворот, я очутился во дворе крепости. Вокруг тянулись мастерские, стойла, сараи, виднелась пекарня и кузница, были тут и помещения для слуг. Я направился дальше и, оставив позади еще одни створы ворот, оказался во дворе собственно замка. Впереди полукругом расположились жилые помещения. Меня поселили в одном из них, и сейчас я смотрю в окно на море густо-зеленых вершин, раскинувшихся предо мною, словно мех какого-то диковинного зверя.

Мое появление стало для жителей замка неожиданностью. По этикету нужно было бы сообщить графине о моем скором приезде, но я предпочитаю оказываться на месте преступления быстро и без предупреждений, чтобы никто не успел скрыть следы.

Неделю назад в Констанц прибыли два гонца, каждый из которых принес весть о смерти Агапета. Одно письмо было от нового графа, Эстульфа, и его супруги, вдовы Агапета. Они просили судебного разрешения на то, чтобы на свое усмотрение покарать привезенную из Венгрии язычницу, которая якобы виновна в смерти Агапета. Второе письмо, подписанное дочерью Агапета, было и жалобой, и просьбой о помощи, если читать между строк. Но на кого она жаловалась? Кого винила в случившемся? Это письмо и пробудило мой интерес. Что-то подсказывало мне, что непременно нужно познакомиться с этой яростной обвинительницей.

Меня и моего писаря встретил во дворе костлявый, неприятного вида старик: острый подбородок, черные как угли глаза, в которых почти незаметен был белок, загорелое сухое лицо, подагрические пальцы.

— Вы выбрали неподходящее время для вашего приезда сюда, господин.

— Что ж, нам обоим придется смириться с этим.

— Дело в том, господин, что новый граф уехал на конную прогулку, а графиня всегда спит после обеда. Мне разбудить ее?

— Нет. Как тебя зовут?

— Раймунд. Вы приехали, чтобы казнить дикарку?

— Я привык вначале проводить расследование, а потом уже выносить приговор и рубить головы.

— Не нужно тут расследования. Это все эта колдунья.

— Колдунья?

— Язычница. У себя на родине она точно была ведьмой.

— С каких это пор нужно уметь колдовать, чтобы перерезать кому-то горло?

— Это могла сделать только она. И знаете почему?

— Откуда мне это знать? Или ты и меня считаешь колдуном?

— Потому что я раздел графа, прежде чем он вышел из своей комнаты в купальню, и… и никого, кроме меня, там не было, и… есть только один вход в купальню, только из комнаты графа Агапета, а я оставался в комнате, и никто, кроме дикарки…

— Все это очень интересно, Раймунд, но я только приехал, и сейчас мне хотелось бы разместиться в своей комнате. Мы с тобой еще поговорим о твоих наблюдениях.

— Я крепостной, господин, мои свидетельства не признаются судом.

— Да, это так.

Не я придумал этот закон, и я ни за что не стал бы его принимать, но так уж было заведено, и закон есть закон, нужно его придерживаться. Чтобы вынести приговор, мне нельзя ссылаться на свидетельства крепостных. Однако же никто не запрещает мне принимать эти свидетельства во внимание.

— Полагаю, ты мог бы записать для меня свои показания.

— Я не умею писать, господин.

— Ох, как глупо, я и не подумал об этом. Ты можешь обратиться к моему писарю, Бернарду.

— Моя жена может записать мои показания, если вы не против, господин. Никто из слуг не умеет писать, кроме моей жены. Она немая. Вот поэтому-то она и научилась этому много лет назад. Ну, научилась писать, господин.

— Хорошо. Тогда скажи своей жене, чтобы она записала все, что ты хотел бы довести до моего сведения. Я приму это во внимание.

Зачем я вообще пишу эти строки теперь, когда я разместился в комнате? Не в моих привычках делать записи, особенно такие. Я пишу что-то только тогда, когда речь идет о судебном процессе и нужно представить улики и доказательства, вынести приговор, подготовить документы. Правда, большую часть бумажной работы все равно берет на себя Бернард, судебный писарь. Он очень толковый парень и любит возиться с писаниной.

Не знаю… Почему-то мне захотелось этого. В отведенной для меня комнате между двух каминов стоит стол, тут так тепло и уютно… Обойдя замок, я вернулся сюда и обнаружил на столе бумагу, чернила и перо — очень хорошую бумагу и отличное перо, надо сказать. Кто-то оставил тут все это для меня, пока я прогуливался по замку. Я спросил об этом Бернарда, который поселился в соседней комнате. Обычно его лицо остается совершенно невозмутимым, и даже самые ужасные свидетельства не могут заставить его и бровью повести. Не моргнув глазом, он продолжит вести протокол допроса, услышав даже самое страшное признание. Но в этот миг под его привычной личиной равнодушия я, казалось, разглядел вспыхнувшее в его душе возмущение. Полагаю, Бернард решил, что я хочу лишить его работы.

Как бы то ни было, бумага разожгла во мне желание писать, но я не взялся бы за перо, не будь того, о чем мне хотелось бы написать.

Должен признать, этот замок — очень странное место. Как снаружи, так и изнутри он кажется светлым и удивительно чистым, но почему-то здесь у меня скверно на душе, а со мной такое случается редко. Наверное, все дело в здешних людях. Многие кажутся замкнутыми и злыми. Они должны бы радоваться, что расследовать произошедшее в замке преступление будет викарий, но они относятся к моей должности скептически и предпочли бы, чтобы к ним явился экзорцист. Во время моей прогулки по замку один из стражников подошел ко мне со словами: «Отрубите этой дикарке голову». В часовне, куда я зашел помолиться за мою усопшую супругу, ко мне приблизился священник, толстенький, улыбчивый и, судя по всему, довольно добродушный. Мы познакомились. Как оказалось, его зовут Николаус. Когда я выходил оттуда, он протянул мне колбу и сказал: