Хотя журналисты знали меньше дипломатов, большинство из них понимали, что миллионы человек умирают от голода. Влиятельный московский корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс», Уолтер Дюранти, делал все от него зависящее, чтобы дискредитировать правдивые репортажи Джоунса. Дюранти, получивший Пулитцеровскую премию в 1932 году, назвал описание Джоунсом голодомора «большой страшной историей». Утверждение Дюранти о том, что это был «не настоящий голод», а только «повсеместная смерть от болезней из-за недоедания», вторило советской позиции и использовало эвфемизм как ложь. Это было различие по Оруэллу, и сам Джордж Оруэлл считал украинский Голодомор 1933 года главным примером черной правды, которую мастера слова раскрасили в яркие краски. Дюранти знал, что миллионы человек погибли от голода, однако в своих журналистских статьях твердил, что голод служит высокой цели. Дюранти считал, что «нельзя сделать омлет, не разбив яиц». Единственным, кроме Джоунса, журналистом, писавшим серьезный материал на английском языке, был Малком Маггеридж, который анонимно печатался в «Манчестер Гардиан». Он писал, что голод – «одно из самых чудовищных преступлений в истории, настолько ужасное, что люди в будущем будут с трудом верить, что он в действительности имел место»[100].

По правде говоря, даже людям, имевшим самый непосредственный интерес к событиям в Советской Украине, то есть украинцам, жившим за границей, понадобились месяцы, чтобы понять масштабы голода. Около пяти миллионов украинцев жили в соседней Польше, и их политическое руководство неустанно работало над тем, чтобы привлечь международное внимание к массовому голодомору в Советском Союзе. Но даже они осознали масштаб трагедии только в мае 1933 года, однако к тому времени большинство жертв уже были мертвы. В течение того лета и осени украинские газеты в Польше писали о голодоморе, а украинские политики в Польше организовывали марши и протесты. Руководительница украинской феминистической организации пыталась организовать международный бойкот советских товаров, обращаясь за поддержкой к женщинам мира. Было предпринято и несколько попыток достучаться до президента США Франклина Рузвельта[101].

Ничто из перечисленного не помогло. Законы международного рынка гарантировали, что зерно, отобранное у Советской Украины, будет кормить других. Рузвельт, занятый прежде всего положением американских рабочих во время Великой депрессии, хотел установления дипломатических отношений с Советским Союзом. Телеграммы от украинских активистов пришли к нему осенью 1933 года – именно тогда, когда его личная инициатива по установлению американско-советских отношений начала приносить плоды. Соединенные Штаты расширили дипломатическое признание на Советский Союз в ноябре 1933 года.

* * *

Главным результатом летней кампании украинцев в Польше стала искусная советская контрпропаганда. Французский политический деятель Эдуард Эррио прибыл 27 августа 1933 года в Киев по официальному приглашению. Лидер Радикальной партии, Эррио трижды был премьер-министром Франции, последний раз в 1932 году. Это был дородный мужчина с хорошим аппетитом, который о форме собственного тела говорил, что она напоминает женщину, беременную близнецами, на восьмом месяце. На приемах в Советском Союзе Эррио держали подальше от немецких и польских дипломатов, которые могли испортить веселье неуместным словом о голоде[102].

За день до приезда Эррио Киев был закрыт, а населению приказали все почистить и украсить. Витрины магазинов, пустующие круглый год, неожиданно наполнились продуктами. Продукты были не на продажу, а для демонстрации – для глаз единственного иностранца. Милиционерам, одетым в новую униформу, приходилось отгонять изумленные толпы. Всем, кто жил или работал в зоне предполагаемого маршрута Эррио, приходилось проходить костюмированные репетиции, на которых они демонстрировали, что знают, где нужно стоять и в чем быть одетыми. Эррио провезли по самой широкой улице Киева – по Крещатику. Крещатик был полон автомобилей, набранных по нескольким городам. Машинами управляли партийные активисты, создавая видимость городской суеты и процветания. Женщина на улице тихо заметила: «Может, хоть этот буржуй расскажет миру о том, что у нас творится». Ее ждало разочарование: Эррио выразил восхищение тем, как прекрасно Советский Союз сумел возвеличить одновременно и «дух социализма», и «украинское национальное чувство»[103].

Эррио посетил 30 августа 1933 года детскую коммуну им. Феликса Дзержинского в Харькове – школу, названную в честь создателя НКВД. В это время дети в Харьковской области все еще умирали от голода. Детей, которых он видел, отобрали из числа самых здоровых и крепких. На них наверняка была одежда, выданная им в то утро. Картинка, конечно же, была не полностью фиктивной: советская власть строила школы для украинских детей и двигалась в направлении искоренения безграмотности. Дети, которые были живы в конце 1933 года, с большой долей вероятности вырастут и будут уметь читать. Именно это и должен был увидеть Эррио. Без тени иронии француз спросил учеников, что те ели на обед. Это был вопрос, заданный мимоходом, но от ответа на который зависел имидж Советского Союза. Василий Гроссман опишет этот эпизод в обоих своих замечательных романах. По воспоминаниям Гроссмана, дети были готовы к такому вопросу и дали устраивающий ответ. Эррио поверил тому, что увидел и услышал. Он уехал назад в Москву, где во дворце его кормили икрой[104].

После своего возвращения Эррио рассказал французам, что колхозы Советской Украины – это хорошо ухоженные сады. Официальная советская партийная газета «Правда» с удовольствием написала об этой фразе Эррио. Эта история закончилась. Или, возможно, эта история происходила где-то в другом месте.

Раздел 2. Классовый террор

Вторую сталинскую революцию в Советском Союзе (его коллективизацию и последовавший за ней голод) затмил приход Гитлера к власти в Германии. Многие европейцы, пораженные нацификацией Германии, с надеждой смотрели на Москву как на союзницу. Гарет Джоунс был одним из немногих, кто в начале 1930-х повидал обе системы, когда и Гитлер, и Сталин укрепляли свою власть. Он полетел 25 февраля 1933 года вместе с Адольфом Гитлером из Берлина во Франкфурт в качестве первого журналиста, путешествующего по воздуху с новым канцлером Германии. «Если бы этот аэроплан разбился, – писал он, – вся история Европы пошла бы по-другому». Джоунс прочитал «Майн Кампф» и разглядел амбиции Гитлера: доминирование Германии, колонизацию Восточной Европы и уничтожение евреев. Гитлер, уже будучи канцлером, с удовольствием наблюдал за роспуском Рейхстага и находился посреди предвыборной кампании, намереваясь получить большие полномочия для себя и больше мест для своей партии в немецком парламенте. Джоунс видел, как реагировали немцы на своего нового канцлера – сначала в Берлине, а затем на митинге во Франкфурте. Он ощущал их «чисто примитивное поклонение»[105].

Когда Джоунс поехал в Москву, он, по его словам, ехал с «земли, где только-только началась диктатура», в «диктатуру рабочего класса». Джоунс понимал важную разницу между двумя режимами. Подъем Гитлера знаменовал начало нового режима в Германии. Сталин тем временем прибирал к своим рукам однопартийное государство, имевшее мощный милицейский аппарат, способный на массивное и скоординированное применение силы. Его политика коллективизации потребовала расстрела десятков тысяч граждан и депортации сотен тысяч, а еще миллионы человек подтолкнула к голодной смерти – Джоунс все это увидит и напишет об этом. В конце 1930-х годов Сталин прикажет расстрелять еще сотни тысяч советских граждан во время кампаний, организованных против представителей определенных социальных классов и этничностей. Все это было недосягаемо для возможностей Гитлера в 1930-е годы, да, наверное, и не было у него таких намерений[106].