Изменить стиль страницы

В мае 1941 года Арендт бежала в Соединенные Штаты, где приложила всю мощь своего немецкого философского образования к исследованию вопроса о происхождении национал-социалистического и советского режимов. Через несколько недель после ее отъезда Германия вторглась в Советский Союз. В ее родной Европе нацистская Германия и Советский Союз возникли порознь, а затем заключили между собой союз.

Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным _35.jpg

В Европе Василия Гроссмана, основателя второй традиции сравнения, между Советским Союзом и нацистской Германией шла война. Гроссман, автор художественных произведений, ставший военным корреспондентом, видел на Восточном фронте много важных сражений и доказательств всех крупных немецких (а также советских) преступлений. Как и Арендт, он пытался объяснить массовое уничтожение евреев немцами на востоке в универсальных терминах. Для него это означало поначалу не критику современности как таковой, а осуждение фашизма и Германии. Когда Арендт опубликовала свои «Истоки тоталитаризма», Гроссман освободился от этих политических рамок благодаря личному опыту антисемитизма в Советском Союзе. Затем он нарушил табу столетия, поместив преступления нацистского и советского режимов рядом, на те же самые страницы, в те же самые сцены в двух романах, репутация которых с годами только возрастала. Гроссман намеревался не отождествить обе системы аналитически внутри одной социологической схемы (такой, как тоталитаризм Арендт), а скорее освободить их от их собственного идеологического значения и таким образом приподнять завесу над бесчеловечностью обеих.

В романе «Жизнь и судьба» (он был закончен в 1959 году, а издан за рубежом в 1980 году) один из героев Гроссмана, такой себе блаженный, вспоминает на одном дыхании и немецкие расстрелы евреев в Беларуси, и каннибализм в Советской Украине. В романе «Все течет» (на момент смерти Гроссмана в 1964 году он не был завершен, а за рубежом издан в 1970 году) он использует сходство со сценами немецких концлагерей, чтобы описать голод в Украине: «А крестьянские дети: видел ты, в газете печатали – дети в немецких лагерях? Одинаковы: головы, как ядра, тяжелые, шеи тонкие, как у аистов, на руках и на ногах видно, как каждая косточка под кожей ходит, как двойные соединяются, весь скелет кожей, как желтой марлей, затянут». Гроссман возвращается к этому сравнению нацистского и советского режимов снова и снова – не для того, чтобы вступить в полемику, а чтобы создать условность[767].

Как восклицает одна из героинь Гроссмана, ключом и к национал-социализму, и к сталинизму было их умение отбирать у групп людей их право считаться людьми. Таким образом, единственное, что остается, – провозглашать снова и снова, что это попросту неправда. Евреи и «кулаки» – «Люди! Люди они! Вот что я понимать стала. Все люди!»[768]. Это литература действует против того, что Арендт называла вымышленным миром тоталитаризма. Она пишет, что людей можно массово уничтожать, потому что лидеры, такие, как Сталин и Гитлер, могут вообразить мир без «кулаков» или без евреев, а затем заставить реальный мир подчиниться (пускай и не полностью) своему воображению. Смерть теряет свой моральный вес не потому, что ее скрывают, а потому, что она проникнута историей, которая привела к этой смерти. Мертвые тоже теряют свой человеческий образ; они беспомощно реинкарнированы как актеры в драме прогресса, даже когда этой истории противостоит идеологический враг (или, пожалуй, именно тогда). Гроссман извлек жертв из какофонии столетия и сделал их голоса слышимыми в нескончаемой полемике.

Итак, возьмем у Арендт и Гроссмана две простые идеи: первая – легитимное сравнение нацистской Германии и сталинского Советского Союза должно не только объяснить преступления, но и принять человечность всех, кто был к ним так или иначе причастен, включая жертв, палачей, сторонних наблюдателей и лидеров государств. Вторая – легитимное сравнение должно начинаться с жизни, а не со смерти. Смерть – это не решение проблемы, а только тема для разговора. Она должна быть источником беспокойства, а не удовлетворенности. И более всего она не должна быть яркой риторической кульминационной точкой, которая подведет историю к предопределенному концу. Поскольку жизнь придает значение смерти, а не наоборот, важный вопрос состоит не в том, какое политическое, интеллектуальное, литературное или психологическое примирение со случившимся можно извлечь из факта о массовом уничтожении. Примирение со случившимся – это мнимая гармония, это песня сирены, маскирующаяся под лебединую песню.

Важным является вот какой вопрос: как могли (как могут) столько человеческих жизней быть приведены к насильственному концу?

* * *

И в Советском Союзе, и в нацистской Германии утопии продвигались, корректируемые реальностью, а затем воплощались в массовом уничтожении: осенью 1932 года – Сталиным, а осенью 1941 года – Гитлером. Сталинская утопия состояла в том, что Советский Союз можно коллективизировать за девять–двенадцать недель; гитлеровская – в том, что за такое же время Советский Союз можно завоевать. В ретроспективе каждая из этих утопий кажется ужасно непрактичной. Однако каждая из них была воплощена – под прикрытием большой лжи и даже когда провал был очевиден. Мертвые человеческие существа приводили ретроспективные аргументы в пользу правильности политики. Таким образом, и у Гитлера, и у Сталина была определенная политика тирании: они привели к катастрофам, обвинили определенного (по своему выбору) врага, а затем использовали смерти миллионов человек для утверждения необходимости или желательности своей политики. У каждого из них была трансформационная утопия и группа людей, которую можно было обвинить, когда реализация этой утопии оказывалась невозможной, а затем политика массового уничтожения, которую можно было провозгласить своего рода эрзац-победой.

Как в случае с коллективизацией, так и с «окончательным решением» массовые жертвоприношения были нужны, чтобы оградить лидера даже от помыслов о том, что он может ошибаться. После того, как коллективизация принесла сопротивление и голод на земли Советской Украины, Сталин обвинил «кулаков», украинцев и поляков. После того, как Вермахт был остановлен у Москвы, а американцы вступили во Вторую мировую войну, Гитлер обвинил евреев. Так же, как «кулаки», украинцы и поляки несли вину за препоны на пути построения советской системы, евреи несли вину за препоны на пути ее разрушения. Сталин выбрал коллективизацию, Гитлер – войну, но им и их соратникам было удобнее переложить на других ответственность за связанные с коллективизацией и войной катастрофы. Сталинская интерпретация оправдывала голодомор в Украине, а затем – массовые расстрелы «кулаков» и представителей национальных меньшинств; гитлеровская интерпретация оправдывала расстрелы и газовые камеры для всех евреев. После того, как коллективизация принесла голодную смерть миллионам людей, Сталин преподнес это как свидетельство победоносной классовой борьбы. Гитлер в еще более ясных терминах преподносил расстрелы евреев, а затем уничтожение их в газовых камерах как цель войны саму по себе. Когда война была проиграна, Гитлер назвал массовое уничтожение евреев своей победой.

Сталин умел переформулировать утопии. Сам сталинизм был отступлением от импульса к европейской революции, который вдохновил большевиков в 1917 году к защите Советского Союза после того, как европейская революция не произошла. Когда Красная армия не сумела распространить по Европе коммунизм в 1920 году, Сталин прибег к запасному плану: социализм будет построен в отдельно взятой стране – в Советском Союзе. Когда же его пятилетний план по построению социализма обернулся катастрофой, он взял на себя руководство голодной смертью миллионов человек. Однако он объяснил, что произошедшее было частью политики, и извлек для себя выгоду, став грозным отцом нации и доминантной фигурой в Политбюро. После того, как в 1937–1938 годах он использовал НКВД против «кулаков» и национальных меньшинств, он объяснил, что это было необходимо ради безопасности родины социализма. После отступления Красной армии в 1941 году и, безусловно, после ее победы в 1945 году он воззвал к российскому национализму. Когда началась Холодная война, он обвинил евреев (и, конечно же, не только их) в уязвимости Советского Союза.

вернуться

767

Гроссман В.С. Все течет... – С. 586. Также см.: Гроссман В.С. «Жизнь и судьба». – С. 39.

вернуться

768

Цит.: Гроссман В.С. Все течет... – С. 579.