Следователи, встречавшие господина Семюлле в коридорах Дворца правосудия, с улыбкой спрашивали, как поживает его Каспар Хаузер[20], его Железная маска[21], этот загадочный циркач…

Поэтому и господином Семюлле, и Лекоком владело отчаяние человека, который, пребывая в полной уверенности относительно тех или иных фактов, не в состоянии доказать свою правоту. Они оба потеряли аппетит, похудели, цвет их лиц приобрел зеленоватый оттенок.

– Боже мой!.. – порой восклицал следователь. – Угораздило же д’Эскорваля упасть!.. Не будь этого проклятого падения, все заботы свалились бы на него, а я сейчас смеялся бы, как все остальные!

– А я-то считал себя таким сильным! – шептал молодой полицейский.

Однако ни тому, ни другому не приходила в голову мысль сдаться. И хотя они были наделены совершенно разными темпераментами, каждый в душе клялся себе, что непременно найдет ключ к разгадке этой тайны.

Лекок решил отказаться от напрасной беготни по городу и полностью сосредоточиться на изучении личности подозреваемого.

– Отныне, – говорил он господину Семюлле, – я стану таким же узником, как он. Он не будет видеть меня, но я ни на секунду не потеряю его из виду!..

Глава XXXII

Над узкой камерой, в которой содержался подозреваемый Май, находилась каморка. Архитекторы предусмотрели ее, чтобы было легче попасть на крышу. Каморка была вымощена плиткой. Однако она была такой низкой, что человек среднего роста не мог в ней стоять. Несколько слабых лучей, струившихся между зазорами черепицы, тускло освещали ее.

Именно там в одно прекрасное утро решил обосноваться Лекок. Это был час, когда заключенный совершал ежедневную прогулку под бдительным оком двух надзирателей. Молодой полицейский, не теряя ни минуты, начал обустраиваться в своем новом жилище.

Вооружившись киркой, он оторвал две-три плитки и начал делать щель между досок. Образовавшаяся дыра имела форму воронки. Очень широкая на полу каморки, она постепенно суживалась. Таким образом, на потолке камеры заключенного ее диаметр составлял всего два сантиметра.

Место для этой дыры Лекок выбрал заранее, да так умело, что ее вполне можно было принять за трещину или скол штукатурки. Снизу узник никак не мог заметить эту дыру.

Пока Лекок работал, директор тюрьмы предварительного заключения и Жевроль, который счел своим долгом сопровождать его, стояли на пороге каморки и посмеивались.

– Итак, господин Лекок, – сказал директор тюрьмы, – отныне это ваш наблюдательный пункт.

– Бог ты мой, конечно, сударь.

– Вам здесь будет не очень-то удобно.

– Мне будет гораздо удобнее, чем вы думаете. Я принес толстое одеяло. Я постелю его на пол и буду на нем лежать.

– Таким образом, вы будете смотреть в это отверстие и днем, и ночью?

– И днем, и ночью, да, сударь.

– И не будете ни пить, ни есть?.. – спросил Жевроль.

– Нет уж, извините! Папаша Абсент, которого я снял с бесполезного поста на улочке Бют-о-Кай, будет приносить мне еду, выполнять мои поручения, а в случае необходимости и заменять меня.

Завистливый Жевроль расхохотался. Только вот его смех был неестественным.

– Послушай, – сказал он. – Ты вызываешь у меня жалость.

– Вполне возможно.

– Знаешь, на кого ты будешь похож, припав лицом к этой дыре, не спуская глаз с задержанного?..

– Говорите!.. Не стесняйтесь.

– Ладно!.. Ты мне напоминаешь одного из этих чокнутых натуралистов, которые кладут разных букашек под микроскоп и всю свою жизнь проводят, глядя, как они копошатся.

Закончив свою работу, Лекок немного выпрямился.

– Очень верное сравнение, Генерал, – сказал он. – Вы правы. Этой идеей, которую я собираюсь воплотить в жизнь, я обязан натуралистам, хотя вы о них так плохо отзываетесь. Изучая букашек, как вы выразились, под микроскопом, эти талантливые и терпеливые ученые в конце концов понимают их нравы, привычки, инстинкты… Так вот! То, что они делают с насекомыми, я проделаю с человеком.

– О! О! – воскликнул немного удивленный директор тюрьмы.

– Да, именно так, сударь. Я хочу проникнуть в тайну этого задержанного… И я проникну в нее, я в этом поклялся. Да, я проникну в нее, поскольку, какой бы закаленной ни была его воля, невозможно, чтобы он хотя бы на мгновение не расслабился. И в это мгновение я буду рядом… Я буду рядом, если выдержка ему изменит, если он, думая, что один, снимет маску, если на секунду забудется, если во сне произнесет какое-нибудь слово, если, проснувшись, утратит свое хладнокровие, если от отчаяния застонет, начнет жестикулировать, смотреть иначе… Я буду рядом, всегда рядом!

Непоколебимая решимость молодого полицейского придавала его голосу такое мощное звучание, что директор тюрьмы растрогался. На какое-то мгновение он поверил в версию Лекока и задумался о той странной борьбе, которую вели задержанный, пытавшийся сохранить тайну своей личности, и следствие, упорно старавшееся докопаться до истины.

– Честное слово, мой мальчик!.. – сказал он. – Вам не занимать мужества!

– Причем бесполезного, – проворчал Жевроль.

Жевроль, этот завистливый инспектор, говорил непринужденным тоном, но в глубине души он ощущал беспокойство. Вера заразительна, и Жевроля смущала непоколебимая уверенность Лекока.

Ведь если этот новичок окажется прав, одержит над ним, Жевролем, которого все в префектуре считали чуть ли не оракулом, победу, то инспектор станет всеобщим посмешищем!.. Какой позор!..

И Жевроль вновь поклялся, что этот столь предприимчивый парень не задержится в Сыскной полиции. Думая о том, как бы устранить соперника, инспектор добавил:

– Надо еще, чтобы у полиции нашлись лишние деньги, дабы платить двум людям за их безумные прихоти!..

Молодой полицейский не захотел отвечать на столь язвительное замечание. Вот уже на протяжении двух недель Жевроль постоянно оскорблял Лекока. Он опасался, что не совладает со своими чувствами, если вступит в спор. Лучше было промолчать и продолжить путь к успеху… Успех! Вот лучшая месть, которая всегда приводит завистников в уныние.

Впрочем, пора было выпроваживать этих назойливых зевак. Возможно, Лекок думал, что Жевроль был способен неуместным шумом привлечь внимание узника.

Наконец они ушли. Лекок поспешно расстелил одеяло и лег на него так, что мог прикладывать к дыре то глаз, то ухо. Он видел почти всю камеру: дверь, кровать, стол, стул. И только небольшое пространство около окна, да и само окно ускользало от его взгляда.

Едва Лекок закончил осмотр, как заскрежетали засовы. Подозреваемый вернулся с прогулки. Он был очень весел и рассказывал какую-то, несомненно, веселую историю, поскольку надзиратель задержался, чтобы выслушать ее до конца.

Молодой полицейский был счастлив, что его эксперимент удался. Он не только все видел, но и слышал. Звуки доходили до него столь же отчетливо, как если бы он приставил к уху акустический рожок. Он не упустил ни единого слова из рассказа, который, впрочем, был весьма непристойным.

Надзиратель ушел. Май немного прошелся по камере, затем сел, открыл книгу со стихами Беранже. В течение часа он, казалось, с упоением разучивал одну из песен. Затем он лег на кровать.

Встал он только тогда, когда ему принесли ужин, и с аппетитом поел. Затем вновь погрузился в чтение и лег спать, когда светильники догорели.

Лекок прекрасно понимал, что ночью глаза ему ни к чему, однако он надеялся услышать откровенные возгласы. Впрочем, его ожидания оказались напрасными. Май беспокойно ворочался, порой стонал. Иногда его стоны напоминали рыдания, но он не произнес ни единого слова.

На следующий день подозреваемый долго лежал на кровати. Услышав звонок, возвещающий о завтраке, около одиннадцати часов, он резко вскочил и, сделав несколько прыжков по камере, затянул во весь голос старинную песенку: