— Не бойся, я не дам тебе скучать, — сказал он.

— Ну, что ты… — ответила она, передернув плечами. — Скучать я не буду, об этом я не беспокоюсь, просто я не хочу, чтобы ты оставлял меня одну…

Она разговаривала с Эманюэлем и в то же время прислушивалась к голосам в гостиной, стараясь различить голос Жана. От нервного напряжения кровь прилила к ее щекам, глаза застлало словно туманом, иона уцепилась за руку Эманюэля, ласково глядя на него. Больше всего ей хотелось, чтобы Эманюэль казался влюбленным в нее и чтобы Жан был этим недоволен. Разве она не сумеет этого добиться? Разве она не сумеет добиться, чтобы сегодня за ней ухаживали больше, чем за другими?

Когда они вошли в гостиную, Эманюэль уже не держал ее за руку. Складные стулья, взятые напрокат для этого вечера, стояли вдоль стен в двух комнатах, соединенных стеклянной дверью, створки которой были распахнуты. Человек двадцать приглашенных чинно сидели в ряд, словно они собрались для того, чтобы смотреть на танцы, а не участвовать в них. Ковер был убран, наиболее громоздкая мебель отодвинута в стороны. В одном углу стоял радиоприемник, и гости то и дело поглядывали на него. Нетерпеливо ожидая начала танцев, молодые люди, даже сидя, выделывали носками ботинок что-то вроде быстрых и четких танцевальных па.

Переходя от одной группы гостей к другой, Эманюэль произносил:

— Мадемуазель Лакасс…

Затем он быстро называл ей четыре или пять фамилий. Она же каждый раз морщила носик, натянуто улыбалась и говорила:

— Ах, уж я и не знаю, как мне запомнить все эти фамилии, — и затем шептала ему на ухо: —А ты сказал, что будет совсем немного народу!

Дойдя до двери в кухню, она очутилась перед родителями Эманюэля: перед госпожой Летурно, маленькой кругленькой женщиной с добрым и белым кукольным личиком и светлыми близорукими глазами навыкат, которые из-за толстых очков казались еще больше, и перед господином Летурно, чья начинающая полнеть фигура, тонкие приглаженные усики и учтивая улыбка, — скорее вежливая, чем приветливая, — были словно списаны с портрета, который висел у него над головой и, очевидно, изображал его отца. Господин Летурно сидел с задумчивым отчужденным видом, положив одну руку на подлокотник кресла, другой поддерживая подбородок и слегка поглаживая усы, и, казалось, выносил в уме приговор собравшейся под его кровом молодежи, а заодно и всей этой экстравагантной, чуждой ему по духу эпохе — приговор, окрашенный насмешливой снисходительностью. Торгуя церковными винами и утварью, обслуживая провинциальных кюре и аббатов, он научился слащавой плавности и закругленности их речи, сдержанным и вместе с тем широким, величавым жестам — при каждом взмахе рук он словно поднимал тяжелую дорогую ткань. Утверждали, что, стараясь соблазнить покупателей, молодых священников, заходивших в его магазин, он сам облачался то в блестящую ризу, то в кружевной стихарь и расхаживал перед покупателем, умело показывая переливы дорогой ткани в мягком свете, струившемся среди статуй, гипсовых фигурок Христа, сверкающих гроздей четок и придававшем помещению вид ризницы. Кроме своей торговли, он не интересовался почти ничем, за исключением консервативных политических течений, и был почетным членом многих религиозных и патриотических обществ. Его преклонение перед стариной заставляло его безоговорочно отвергать все, в чем он видел оттенок модернизма или иностранного влияния. Тем не менее он терпел у себя вечеринки и принимал молодежь, хотя ему не нравились язык, манеры и легкомыслие этой молодежи; он делал это из любопытства, а также из определенной светской любезности которую к тому же любил подчеркивать и даже выставлять напоказ.

Между Эманюэлем и его отцом уже давно установились вежливые, корректные, но холодные отношения. Что же касается застенчивой, слабовольной и мягкосердечной госпожи Летурно, то она так давно старалась примирить их, что превратилась в какое-то подобие зеркала, в преувеличенном виде отражавшего и живость ее сына, и строгую солидность мужа. От детской непосредственности она внезапно переходила к сухой сдержанности, которая как бы выражала ее благоговейное уважение к господину Летурно и готовность встать на его сторону против кого бы то ни было.

Затем Эманюэль познакомил Флорентину со своей сестрой Мари, доброй и серьезной девушкой, с младшим братом в школьной форме, который был удивительно похож на него самого, и, наконец, с двоюродной бабушкой, чьи нервные трепещущие руки непрерывно перебирали, словно четки, складки широкого черного платья.

Никогда еще Флорентина не чувствовала себя такой выбитой из колеи, такой одинокой и расстроенной. Теперь она уже знала, что Жана среди гостей нет, и, с первого взгляда решив, что все они — люди скучные, не сомневалась, что он и не придет. И ей захотелось убежать отсюда, схватить свое пальто и исчезнуть в мягкой темноте ночи. Госпожа Летурно в порыве доброты старалась ободрить ее и без умолку ворковала.

— Вы знаете, со вчерашнего дня Эманюэль только и говорит что о вас, — сказала она. — Эти прелестные вьющиеся волосы, — добавила она, коснувшись кудрей девушки, — от природы такие?

— Да, — ответила Флорентина.

Господин Летурно под видом отеческого внимания, в свою очередь, принялся расспрашивать Флорентину, и она не могла сдержать раздражения, заметив, что он умело выведывает у нее то, чего она вовсе не хотела говорить. Получалось так, будто он очень мягко, с учтивой улыбкой и любезным видом, но совершенно непреложно давал ей понять, что в его доме ей не место.

Флорентина легко улавливала все оттенки его голоса и прекрасно их понимала. Она чувствовала себя глубоко задетой и кипела негодованием. «Если бы я полюбила Эманюэля, — думала она, — ему не удалось бы нас разлучить!» И уверенность, что если бы она захотела, то могла заставить Эманюэля пойти ради нее на любую жертву, была ей очень приятна и даже немного утешила ее.

Тем временем Эманюэль болтал с молодыми людьми, собравшимися в оконной нише, украшенной высоким папоротником. Флорентина, чтобы придать себе бодрости, вынула пудреницу и принялась пудрить нос. Она заметила насмешливый взгляд господина Летурно, но отважно продолжала свое занятие, гордо вскинув голову.

Внезапно она перехватила взгляд Эманюэля, отсутствующий и словно ищущий чего-то в пространстве. И ей в эту минуту показалось, что Эманюэль так же одинок, как и она сама, словно он не был дома, среди своей семьи, словно он сам удивляется, как он, собственно, здесь очутился, словно он ждет, давно уже ждет кого-то. Потом этот грустный рассеянный взгляд остановился на ней, узнал ее и оживился. «Жан никогда не смотрит на меня такими глазами, — подумала Флорентина, — Эманюэль взглянул на меня так, словно давно меня знает. А Жан всегда смотрит так, будто каждый раз припоминает, „кто же это“», — размышляла она с удивлением.

Разговор шел вяло, то и дело прерываясь. Поддерживали его только гости из города, а молодежь из Сент-Анри почти не принимала в нем участия. Молодой студент-медик, соученик Эманюэля по коллежу, блистал отточенным красноречием. Около него стоял другой студент, с одухотворенным и задумчивым лицом, еще более возбуждавший любопытство девушек. Они подталкивали друг друга локтем, придерживая сумочки, которые у всех лежали на коленях, и потихоньку спрашивали:

— Кто это — вон тот?

— Художник, — предполагала одна.

— Писатель, — говорила другая.

Но уверенности в их предположениях не чувствовалось. И в том уголке гостиной, где, сбившись в кучку, сидели девушки, вдруг начинались перешептывания, тихие споры вполголоса; мужчины же разговаривали между собой, некоторые из них выходили в коридор и даже на площадку лестницы и здесь, вырвавшись из чопорной атмосферы гостиной, смеялись и рассказывали анекдоты.

Флорентина все время внимательно наблюдала за дверью гостиной. Она еще надеялась, что вот-вот раздастся звонок и на пороге появится Жан, растрепанный, со снегом в густых черных волосах — такой, каким он всегда живо вставал в ее памяти. Ах, как она надеялась увидеть его, увидеть его сдержанную улыбку, таившуюся в уголках рта, — улыбку, которую он, может быть, пошлет ей, когда увидит, что она здесь!