Влюбившись с первого взгляда и понимая, что в его распоряжении лишь несколько дней, Руи Молбердье не мешкая пустил в ход свой напористый темперамент и все припасы галантного обращения. После нескольких затянувшихся прогулок вдвоем с Леонтиной, обедов на яхте и довольно продолжительных посещений временами затемненной, временами освещенной лаборатории, Руи в какой-то момент показалось, что он близок к желанной цели. Но и когда яхта стояла готовой к отплытию, он, по сути дела, еще ничего не добился. Тогда Руи завлек Леонтину к себе в лабораторию и бросил в сражение последние резервы самых пылких заверений при мощной артиллерийской поддержке, которой можно уподобить его обещания взять Леонтину с собой «в Европу». Леонтина на это только посмеялась. Послав прохладный воздушный поцелуй, покинула яхту, отговорившись тем, что у нее насморк, а у него «ongles aigus».{2}

Отчаявшийся Руи Молбердье решился на смелый поступок в духе мушкетеров Дюма и Сирано де Бержерака. Полагаясь на изначальную отзывчивость Леонтины, он с наступлением темноты, продрогший и насквозь промокший, постучал к ней в окно. Не вдаваясь в психологические и драматические подробности, скажем коротко: Леонтина его впустила, какое-то время он, совершенно голый, находился в ее божественно теплой постели. Однако в тот момент, когда млевший от счастья любовник возомнил, будто от райских кущ его отделяет скорее символическая, нежели действительная преграда, Леонтина вновь проявила столь характерную для нее непредсказуемость. Сбросив одеяло, она объявила, что теперь он отогрелся и если сию же минуту не встанет с кровати и не исчезнет из комнаты тем же путем, каким прибыл, то услышит крик, какой ему в жизни слышать не приходилось. Как часовой, палящий в воздух первый предупредительный, Леонтина исторгла короткий, но достаточно громкий возглас. Лишь благодаря внушительным объемам мадемуазель Клодин, гасившим стремительность ее движения, в момент, когда она появилась на пороге комнаты Леонтины с высоко поднятой трепетной свечой, Руи Молбердье по крайней мере был уже не в костюме Адама. Но присутствие юноши даже в относительно пристойном виде так напугало Мамзель, что из разинутой от страха пасти вырвавшийся вопль уже никак нельзя было отнести к разряду предупредительных. Дом разом пробудился, ожил. Повсюду зажигались керосиновые лампы и светильники. В долгополой ночной рубахе притопал Август Вэягал. Пришла Антония. Последней, без ощутимого интереса, внешне вполне равнодушная, явилась Элизабета; на ее усохшей фигуре болталось черное мятое платье, можно было подумать, она и спала в нем.

— Как вы здесь очутились? — Схватив болтавшийся конец незаправленного в панталоны ремня, Август нехотя подтянул незнакомца поближе к свету.

— Позвольте представиться, — пытаясь не терять собственного достоинства, произнес юноша, — Руи Молбердье.

Клодия поспешила его слова перевести на немецкий.

— Ну ладно, ладно, а что вы тут делаете?

— У меня самые серьезные намерения. Я прошу руки мадемуазель Леонтины.

Леонтина постаралась всех заверить, что для беспокойства нет оснований, произошло небольшое недоразумение, только и всего. Находиться в комнате девицы по местным обычаям грехом не почитается, если, конечно, не преступаются пределы дозволенного. Так что пусть господин Молбердье спокойно оденется и уйдет. Он как иностранец, к тому же человек иного вероисповедания, может и не знать, что она еще не приняла первого причастия.

Дяде Августу доводы племянницы показались вполне здравыми. Во всяком случае, раздувать скандал в его намерения не входило. Пылкое желание невесть откуда явившегося мастера картинок посвататься к дочери Элизабеты скорее следовало считать несчастьем, чем счастьем. С другой стороны, и крутой отказ был столь же нежелательным: поднимется шум, пойдут кривотолки, а это повредит Леонтине. Разумней всего представлялось дождаться отплытия яхты. Что ветер принес, ветер и унесет.

Яхта отплыла, а Руи Молбердье с тремя кофрами, раздвижным штативом и ящиком картинок остался в Зунте. Поселившись в единственной комнате гостиницы, в тот момент оказавшейся свободной, он стал ежедневно появляться в доме Вэягалов — теперь уже не через окно, — в подтверждение своего решения жениться на Леонтине. Одновременно юный чужестранец развил кипучую деятельность и в других направлениях. Он повел деловые переговоры об открытии в центре Зунте мастерской картинок, обсуждал с пастором возможность перемены вероисповедания, заодно соглашаясь поступиться своим именем Руи в пользу Рудольфа или Русиня. И надо признать, дела его продвигались успешно. Месяц спустя мастерская распахнула двери, и в округе началось повальное увлечение картинками. Витрина мастерской украсилась увеличенным этюдом обнаженной: в отвернувшейся женской головке с распущенными Еолосами, скромно затаившейся в романтической дымке, достаточно четкой и в то же время смутной, скорее угадываемой, чем ощутимой, и все же выразительной, каждый мог опознать «пригожую Ноасову девчонку». Господин Молбердье, или Мелбардис, как для вящего удобства теперь его называли на местный лад, трудился в поте лица, снимая новорожденных и отошедших в мир иной, молодоженов, юбиляров и конечно же девиц и юношей первопричастников. Всем пришлась по душе деловитая простота Руи Рудольфа Русиня. Он никогда не раздражался, никто из посетителей не слышал от него резкого слова, со всеми был радушен, любезен, предупредителен. С ним можно было поторговаться о цене, поспорить о сроках. В общем, он понимал все языки и лопотал на любом, разумеется сохраняя свой французский прононс.

Хотя Ноаса ожидали дома только к осени, он появился еще до Янова дня. Поговаривали, не обошлось тут без участия Августа. Как бы то ни было, один из первых маршрутов Ноаса по цветущему городу привел его в мастерскую картинок. Постояв перед витриной и оглядев описанный выше этюд Леонтины, Ноас, подкрутив усы, огладив бороду, решительно шагнул внутрь, а заодно висевшую на цепочке эмалированную табличку с четырехъязычной надписью «Открыто» перевернул тыльной стороной, где значилось «Закрыто».

Можно лишь гадать о том, что внутри происходило. На другой день зунтяне вместо этюда Леонтины увидели двух милых собачек, одну большую, другую маленькую. А несколькими днями позже Руи Рудольф Русинь Молбердье Мелбардис бесследно исчез из Зунте. Помещение бывшей мастерской, расположенной на бойком месте, пустовало недолго. Вскоре там открылась парикмахерская, которая десятилетия спустя еще раз станет поворотным пунктом в судьбах Вэягалов: в этой мастерской сын Паулиса Вэягала, Виестур, влюбится в парикмахершу Валию.

Разные тогда ходили толки: «Ноасу это стоило кучу золота, ну да ладно, денег у него навалом». А про Леонтину шли такие речи: «Эка девка, вы только послушайте, что она говорит, — кругом, дескать, твердят «обрезанные, обрезанные», а у них все как у людей, ничуть не меньше, чем у других».

На разных широтах и меридианах перевозя рискованные грузы, Ноас твердо уверовал в истину, что существует единственный способ избавиться от тысячи подстерегающих тебя опасностей: поскорее сбыть с рук рискованный груз, доставив его по месту назначения. После очередных похождений дочери переведя эту благоприобретенную житейскую мудрость в бытовую плоскость, Ноас — ради счастья дочери и собственного спокойствия — почел необходимым Леонтину срочно выдать замуж. На рождество Леонтину повели к первому причастию, а в канун Нового года Ноас повез дочь в Ригу, и три недели прошли в нескончаемых балах и празднествах, в отцеживании сливок возмужалости из денежных и влиятельных семейств. Хотя Леонтина повсюду производила ошеломляющее впечатление и дебют ее расценивался как весьма удачный, Ноас вернулся с дочерью домой заметно раздосадованный. Рига, вопреки ожиданиям, оказалась пустоватой. За последние лет десять, с тех пор как он стал реже там бывать, многое изменилось. Столпы местного общества с кичливым высокомерием поглядывали на толстосумов из провинции, почитая их низшей кастой. Напыщенных папенькиных сынков не менее напыщенные мамаши, жеманно щурясь и выпячивая нижнюю губу, придирчиво озирали кандидаток в невестки и роняли как бы между прочим: «А вы, барышня, курс наук где проходили — в Сорбонне или в немецкой хохшуле?» Кое-что попадалось, не без того, однако ничего стоящего, чтобы тотчас бросить на наковальню и ковать, пока горячо. К тому же Ноасу не слишком понравился повышенный интерес, проявляемый Леонтиной к рослому и стройному актеру из труппы Роде Эбелинга. Влюбляться в театральных идолов в Риге считалось последней и похвальной дамской экстравагантностью. Леонтина, слава богу, лишь однажды потерялась из виду: сказала, пойдет на поэтический вечер Аспазии, а на поверку оказалась в актерском конце Рижского латышского общества. К слову сказать, и от этой Аспазии не мешало бы дочь держать подальше, стишки сочиняет складные, а в голове ералаш — долой все путы, толкайте в море лодочки и поплывем в таинственную даль!..