Атис почувствовал огромное облегчение. И как раз потому, что облегчение было огромным, он не мог допустить, чтобы мать продолжала в том же духе. Широко улыбнувшись, он приблизился к Марте.
— Может, мама, ты хочешь, чтобы мы с Мартой расцеловались? Раз это нужно… Марта, как тебе кажется?
Марта молча пожала плечами и сунула в рот папиросу.
Позже, на кухне, оставшись вдвоем, Атис взял Марту за руку и, глядя ей в глаза, попытался высказать то, что высказать было невозможно.
— Спасибо, Марта! Спасибо! Я понимаю, у тебя имеются все основания думать обо мне дурно. Но та женщина была специально приставлена, чтобы следить за каждым моим шагом. Если б я с тобой заговорил, ты б сегодня здесь не стояла. И я бы тоже не стоял.
Марта дымила очередной папиросой, стряхивая пепел в кофейное блюдце.
— Какой смысл теперь об этом говорить.
— Как какой смысл? Огромный! Мать права, мы все одна семья. И не должны судить друг друга огульно. Все эти годы мне временами бывало так худо, впору хоть удавиться — вот до чего доходило… Почему ты молчишь?
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
— Иначе поступить было тогда невозможно.
— Не знаю. — Марта повторила свое дурацкое пожатие плеч. — Что было, то было.
— Нет, вижу, ты мне не веришь. И правильно делаешь. На чужие плечи свои беды не взвалишь.
— Вот это верно. С ними каждый сам обязан справиться. Как я не могу из памяти вытравить часть твоей жизни, так и ты не сможешь из моей. У нас с тобой всегда будут сложности, какие бы слова ни говорились.
Закипавший чайник сипел однообразно, нудно, как приставшая к липучке муха. Каждая пауза в разговоре будто в трясину затягивала. Атису казалось, не чайник булькает, а он сам с бульканьем все глубже погружается в топь.
— Ты права, — наконец произнес он, когда легкие вот-вот должны были лопнуть. — Это так и, видно, так останется… Ты права.
Ночью Паулис разбудил Атиса, сказал, что мать перестала дышать. Атис надел свой халат из алого дамаста, без которого никуда не выезжал, и на правах любимого сына отправился закрыть глаза Антонии. Но верблюжья живучесть Антонии исхитрилась пролезть сквозь угольное ушко скудеющих телесных сил, и при поддержке Нании мать села на кровати. Атис пощупал у нее пульс, окинул взглядом шеренгами разнокалиберных пузырьков уставленный столик, из этого изобилия домашней аптеки остановил свой выбор на каплях Зеленина — одну ложку матери, другую себе.
— Ты, Атынь, сейчас спать отправляйся, — все больше приходя в себя, сказала Антония, — а утром езжай себе домой. Не могу я помереть, не повидав Петерисова парнишку.
— Какого еще парнишку?
— Ну того, который в городе людей высекать из камня учится.
Когда Антония на следующее утро попросила Паулиса подвинуть к ней наушники и радио, Атис действительно вспомнил, что в городе его ждет одно неотложное дело. Поскольку у Марты оказалось несколько отгулов, ей захотелось погостить в Зунте. Так что Атис отправился в путь один, к тому же сразу после завтрака.
Жена Атиса Эрика была женщина во всех отношениях многоопытная. Потеряв в войну первого мужа, она какое-то время прозябала в отдаленной деревенской больнице, пытаясь свои дни всецело заполнить работой. Такой образ жизни не соответствовал ни складу ее характера, ни темпераменту — Эрике хотелось общества, хотелось принимать друзей, быть в самой гуще, все видеть. Не раз представлялась возможность выйти замуж, но она сумела воздержаться, не найдя в себе сил отрешиться от первых переживаний, все еще казавшихся где-то совсем рядом. Лишь со временем Эрика осознала, что память об утраченной любви это все равно что изнутри подсвеченный аквариум — красивый замкнутый мир за стеклянными стенками, никак не связанный с жизнью извне.
Тогда она поняла, что хочет семью, детей. За плечами слишком много отшумело пустых лет. Понуждаемая скорее семейным инстинктом, чем чувствами, Эрика вышла замуж за трусоватого, мелочного, подуставшего от жизни вдовца, пригодность которого для супружества заключалась главным образом в том, что в данный момент он был свободен. Супружество это во всех отношениях оказалось дохлым номером. Возможно, Эрика не поняла бы этого с такой очевидностью, во всяком случае так быстро, не появись на горизонте Атис Вэягал. Напрасно она сомневалась в своих способностях любить. Ее холодность и бесчувствие не были признаком старости. Просто она, как дерево, пережила суровую и долгую зиму.
Общественное, имущественное положение Атиса на сей раз не имело никакого значения, с таким же успехом он мог быть плотогоном или трубочистом. И формальности мало волновали Эрику. Без раздумий и сожалений она нарушила супружескую верность. Теперь она определенно знала, что сумела выжить. Ее окрыляли надежды. Еще ничего не упущено, ничего не потеряно. Кое-кто нашептывал: Атис, дескать, женится, потому что для мужчины в его возрасте неопределенность семейного положения становится препятствием в карьере. Говорили и о дочке Атиса, фальшивомонетчице, и о большой квартире, в которую кого-то непременно подселят. Но Эрика только посмеивалась. Недавно она побывала у лучшего в Риге гинеколога — в принципе ничто ей не мешало стать матерью.
Из своей поездки Атис вернулся угрюмый и мрачный, был непривычно немногословен. Эрика все объясняла тяжелым положением Антонии и не лезла с расспросами, но взгляд ее частенько задерживался на хмуром лице Атиса.
Вечером, укладываясь спать, не утерпела, спросила, нет ли каких-то особых причин для его дурного настроения.
— Да нет же, что за глупости, — отговорился он, — все в порядке.
Проснувшись среди ночи, Эрика обнаружила, что Атис не спит и, судя по его сосредоточенному выражению, вообще не засыпал. Дольше обманывать Эрику не было смысла. Теперь она даже не допытывалась о каких-то особых причинах. Спросила напрямик: в чем дело?
Атис, держась за голову, тяжко дышал, будто тащил на себе тяжесть или взбирался в гору.
— Даже не знаю, что тебе сказать… Все настолько неожиданно, прямо как обухом по голове. Я понимаю, что не имею права просить тебя о подобных вещах. Но видишь ли, у Лилии в заключении родился сын, и как бы там ни было, а он мне доводится внуком. Могу ли я допустить, чтоб его, как подкидыша, как никому не нужного найденыша, ненароком выпавшего из задка цыганской телеги, отдали в детдом? Милая Эрика, этого я не могу допустить! Утром просыпаясь, вечером засыпая, садясь за стол, всякий раз я о себе буду думать как о мерзавце. Ведь Лилия, вполне возможно, и сама жертва. И с этими мыслями мне придется умереть. Я никогда не узнаю, что с ним случилось и каково ему живется. Быть может, когда-нибудь придется прочитать в газете, что он стал вором или убил человека. А люди скажут: преступник Вэягал, ну, конечно, чего хорошего было ждать, дед мерзавец, дочь фальшивомонетчик… Я, конечно, понимаю, что значит для тебя воспитывать чужого ребенка. Да и как знать, может, ничего путного не получится…
В первый момент Эрика из речей Атиса поняла одно: ее надежды под корень подрублены. Охватившему ее нервному напряжению, лишившему дара связно говорить и мыслить, требовалась какая-то разрядка, и она дала волю негромким слезам. Атис, как утопленник, обеими руками вцепился в ее плечи.
— Не реви, не реви. В былые времена люди целую ораву детей воспитывали. Неужто одного не поднимем?
Эрика заплакала громче.
— Как это понять? Ты отказываешься?
Утром Атис встретился с Эрикой на кухне. Она успела привести себя в порядок и накрывала на стол. Перекинулись двумя-тремя незначащими фразами. Вечер прошел примерно так же — отмалчивались, избегали друг друга. Эрика в своей комнате что-то шила, потом долго мылась, будто нарочно дожидалась, чтобы Атис уснул.
На следующее утро, за завтраком, после первого глотка кофе Эрика взглянула ему в глаза и сказала:
— Я, кажется, забыла тебя спросить: когда прибудет этот парнишка?
Поскольку обретение внука было сопряжено со средой и процедурами, которые у нормального человека могли вызвать лишь негативные эмоции, на этом этапе Атис решил действовать единолично. Эрика возражала, не отпускала его от себя ни на шаг, проявив немало хладнокровия и терпения. В конце концов Ивар, закутанный в одеяльце, перехваченное синей лентой, в высшей степени солидно и будто бы никоим образом не связанный с теневыми сторонами жизни, был благополучно доставлен в отведенную для его дальнейшего пребывания резиденцию, по такому случаю очищенную от последней пылинки и вдобавок ко всему продезинфицированную лучами «горного солнца».