Ночь ясная, как глаз у барана. В небе полная и яркая луна в желтовато-сером кружке. Нещадно хрустит под подошвами прихваченный стужей снег. Еще ни разу не перепадала Вилису работенка на кладбище, а потому сердечко так и екает. Засветло Вилис на санках привез небольшую лесенку, спрятал за оградой напротив могилы Ноаса. Лесенка на месте.
Вот и свет погас в оконце сторожки. Теперь за дело. Сначала Вилис помочился, почесал в раздумье свой заросший подбородок, тяжко вздохнул, спустил лесенку в свежевырытую могилу и полез вниз. Отпилить ножки с обращенного к могиле бока дело плевое, но ведь надо еще добраться и до тех, что в мерзлый песок впаяны с другой стороны. Ну да ладно, лиха беда начало.
— Так-то, Ноас, уж ты на меня не серчай, — долбя мерзлую землю и себя успокаивая, бубнит Кривой Вилис. — Пять латов деньги немалые, как откажешься. Оно понятно, спиливать ножки у гроба занятие паскудное. Шалой бабы шалая затея. Но ты, Ноас, зла на меня не держи, хуже тебе не будет. Зато мне будет лучше. Времена тяжелые, как упустить такой случай…
И тут гаснет фонарь. В воздухе слышен как бы шелест крыл. Что-то падает на макушку Вилису. Лошадиной попоной вроде бы запахло.
— Ах, Вилис, Вилис, до чего ж ты низко пал… — Голос заучит гулко, как из бочки, в то же время и грозно. Это голос, привыкший повелевать, у Вилиса и желания не возникает что-то возразить. Голос самого Ноаса!
У Вилиса в глотке дыхание сперло, тяжесть из брюха наружу прет. Но это еще не все, на спину с шорохом и грохотом начинает сыпаться мерзлый песок, одна лопата, другая, третья. Живым в могилу зарывают…
— Помилуй меня, сила всевышняя! — из последних сил вопит Вилис. — У меня дома жена, детишек четверо. Прости грешному, не ведал, право, что творю. Отпусти душу на покаяние!
А песок все сыплется.
— Сжалься, на сей раз помилуй! В последний раз прости. Есть у меня и вторая жена с двумя детьми! Бес попутал! Пять латов деньги большие!
— Ну ладно, так и быть, слушай внимательно да мотай на ус! Семь раз громким голосом прочитаешь «Отче наш», только тогда вылезай. На краю могилы лежит мешок с ножками от гроба, отнесешь его Леонтине. И чтоб потом семь дней духа твоего не было поблизости!
Говорят, все так и было в точности. На похоронах Леонтина вид имела потерянный. Пока пастор речь держал, все на могилу косилась, но то место, где гроб Ноаса из песков выглядывал, было густо укрыто хвоей.
После похорон слух прошел, будто Августа в двух гробах похоронили: один-де Паулис купил в Зунте, а второй в уездном городе.
Об эту пору опять стали наплывать на Зунте несусветные дали. Нечаянно-негаданно, как наплывали временами полосатые картофельные жучки или божьи коровки. Никто не мог объяснить откуда, почему. Ни с того ни с сего появятся, цветным ковром выстлав морское побережье. На воде колышется месиво из насекомых, на пляже хрустят под ногами жесткие панцирьки. Так же осязаемо и зримо наплывали дали. Все началось с того, что в один прекрасный день зунтяне увидели в небе огромный «цеппелин». Понятное дело, такое событие не прошло незамеченным. Всем захотелось узнать, что это за воздушный корабль и куда он держит путь. Затем умы воспламенил полет Пулиня и Целма в Гамбию. Газеты пространно описывали подготовку к полету, освящение самолета и проводы. Ничего путного из той затеи не вышло, вскоре после того как «Синяя птица» миновала границу, пришлось приземлиться, и оставшийся от нее металлолом доставили обратно сухопутьем. Однако мысли, интересы продолжали работать в том же ключе. Там — вдали — все было необычно, ну хотя бы в той же Абиссинии, где воины с кремниевыми прадедовскими ружьями бесстрашно выступили против вояк Муссолини, возмечтавшего о возрождении великой империи. Пехотинцы там будто бы не носят башмаков, только икры ног обматывают, офицеры же свои фуражки украшают львиными гривами. Да, опять наплывали дали, все это чувствовали и совсем как в давние времена парусников при встрече спрашивали друг друга: «Ну, что нового слышно в мире?»
Спрашивал и Паулис, это казалось вполне естественным, никто тому не удивлялся. Позднее, правда, когда зунтян всколыхнула весть — Паулис едет в Италию, — нашлись такие, кто утверждал, что интерес Паулиса к далям всегда был огромен. Сиетиньсон из библиотеки, к примеру, говорил, что Паулис брал книги о земледелии, животноводстве, музыкантах, но спрашивал также книги о далеких землях, подчас такие издания, которые в Зунте никого не волновали. Белзейс, мельник, вспомнил, как однажды Паулис дал ему исчерпывающую справку о местонахождении Карфагена, при этом высказав догадку, что латыши в свое время на берега Балтики могли переселиться из древнего латинского ареала, на что, по словам Паулиса, указывают головные уборы незамужних женщин, по форме похожих на севалки, — такие же уборы будто бы встречаются лишь у древних этрусков. Как и наши шерстяные платы наводят-де на мысль о сходстве с тогами.
И только Леонтина для подобного путешествия находила достаточно прозаических причин, все объясняя запутанностью семейного положения. «Паулис попросту сбежал куда подальше, не собравшись с духом объясниться, — сказала она. — Обычный мужской прием. Не спорьте, уж я-то их знаю». Что имела в виду Леонтина, зунтяне так и не поняли.
А последовательность событий была такова. Вскоре после первого снега Паулис уехал в Ригу разведать новые условия «Бекон-экспорта» по части закупок свинины для английского рынка. Ходили толки, что отныне английский король станет закупать не более сорока тысяч свиней в год, гораздо меньше, чем у литовцев, к тому же лишь вторым и третьим сортом. Неделю спустя, когда дома уже ждали возвращения Паулиса, от него пришло письмо (с отечественной маркой и штемпелем), извещавшее, что он поедет дальше — в Италию. Никаких причин не приводилось, однако по обычной своей болтливости Паулис в письме так распинался о возможном извержении Везувия, землетрясении в Мессинском проливе, отливах и приливах Средиземного моря, что Берта напирала именно на эти его интересы. Хотя с таким же успехом можно было бы говорить о намерении Паулиса «изучить возможность сбыта латышских свиней в Ломбардской низменности с целью подкормить нашим беконом тщедушного короля Виктора-Эммануила и воинственного обжору Муссолини».
Когда настало время хоронить трагически погибшую Берту, главные надежды по розыску Паулиса были возложены на рижан Атиса и Марту, но те ничего не могли сказать. Да, Паулис наведался к Атису, однако момент выбрал крайне неудачный — прием пациентов был в самом разгаре, толком поговорить не удалось. Марта Паулиса вообще не видела. Возможно, Марту он разыскивал, Паулис знал ее адрес, ко дню рождения посылал ей золоченые открытки, но работа вынуждала Марту вести ненормальный образ жизни. Вечерами никогда не бывала дома, а в выходные дни спала так крепко — не то что в дверь барабань сколько хочешь, а из пушки стреляй, и с тем же успехом.
В свое время, когда Атис повез Элвиру в рижскую больницу, он взял с собой и Марту — присмотреть в дороге за больной. Жизнь Элвиры угасала столь стремительно, что ей и в больнице потребовалась сиделка. И так получилось, что Марта три недели кряду кормила Элвиру с ложки, обмывала, переворачивала, причесывала, опекала. За эти три недели Марта и сама так исхудала, побледнела, что Атис не на шутку забеспокоился, не заразилась ли она чахоткой. После похорон Атис опять забрал Марту в Ригу. Рентген легких развеял опасения, короткий отдых восстановил силы. Опаснее оказались другие бациллы — Марта заболела городом.
Получить в Риге работу было непросто. Объявления в газетах, предлагали скудно оплачиваемые места нянек, прачек и курьеров. Марта считала, ей ужасно повезло, когда ее приняли уборщицей в Оперный театр. Меблированная комната пожирала треть заработка, но это пустяки. Деревенский труд никогда не доставлял ей такого удовольствия. Уборщицы работали и во время представлений, само пребывание за кулисами внушало Марте неведомое прежде чувство счастья — рвущаяся из оркестровой ямы музыка, сумрачный, публикой заполненный свод зала, загримированные, с капельками пота лица стоящих рядом актеров в пестрых костюмах, таинственная машинерия сцены. А в антрактах, пока она влажной тряпкой протирала подмостки сцены, над головой у нее проплывали стены замков, к ногам опускались колонны храмов. После балетных спектаклей на ее совок — обрывками развеянного сна — выкатывались отлетевшие от костюмов стеклянные бусинки и блестки, которые она, как драгоценность, завязав в платок, уносила домой. Вернее, увозила, — после того как выяснилось, что в районе Пардаугавы, за рекой, меблированные комнаты стоят дешевле. Поздней ночью на своем велосипеде отправляясь в неблизкий Ильгуциемс, Марта чувствовала отнюдь не усталость, а восторг и упоение.