Таким образом, на этот раз, в виде исключения, я играла роль павлина, а Ирен – обычной галки. Это обстоятельство в сочетании с поспешной подготовкой к выступлению подруги доставляло мне особое беспокойство.
Ирен ждали. Меня представили как ее подругу. Просторная квартира мистера Литтлтона была обставлена антикварной мебелью XVIII века. В представлении собиралось участвовать много певцов. Я с нетерпением ждала, когда стихнут разговоры и наконец рассядутся все гости.
Песни объявлялись по очереди, и каждое из названий было непроизносимым. Все исполнители, кроме Ирен, были мужчинами. Один певец сменял другого, а я, тиская от волнения ручку сумочки, все ждала, когда настанет черед моей подруги. Музыка и песни были достаточно приятными, хотя и отличались от наших английских деревенских напевов. Беда была в другом: певцы исполняли их в скованной оперной манере, которая совершенно не подходила для такого жанра. Это представлялось очевидным всем, несмотря даже на то, что песни были на чешском, которого никто не понимал.
Катастрофа. Именно это простое слово крутилось в мозгах. У меня разболелась голова, а оголенные руки и шея, непривычные к открытым нарядам, начали мерзнуть. Интересно, неужели остальные присутствующие здесь дамы, одетые схожим образом, мучаются не меньше меня?
Наконец объявили песню Ирен. Я услыхала знакомое название, и у меня внутри все сжалось. Подруга, сидевшая в первом ряду, встала и заняла место у изгиба рояля. Аккомпаниатор замер в ожидании ее сигнала. Повисла тишина, в которой явно чувствовалось нетерпение, охватившее публику.
«Ну почему мы не оторочили платье бахромой? У нас же было время!» – мысленно простонала я. Слишком поздно. Уже ничего не поделаешь. Выхода нет. Все пропало.
Ирен кивнула пианисту, вздернула подбородок и запела. Несмотря на то что пела она не в полную силу, подобная сдержанность лишь подчеркивала грусть, заключенную в незнакомых словах, а ее печальное контральто великолепным образом сочеталось с музыкой.
Только теперь я поняла, что выбор наряда безупречен. Белоснежный воротничок и манжеты привлекали внимание слушателей к выразительному лицу и рукам певицы, а темно-синяя муаровая ткань платья служила своего рода занавесом, на фоне которого с экспрессией, с чувством, не требующим перевода, сжимались и разжимались бледные пальцы.
Ирен выступала последней, и день клонился к вечеру. В зале сгустились сумерки, и пламя свечей покачивалось, словно в такт музыке, отбрасывая мягкий желтый свет на лицо Ирен.
После того как она замолчала, несколько секунд висела тишина. Когда же люди поняли, что песня подошла к концу, зал взорвался шквалом аплодисментов. Я вскочила, вне себя от восторга, хлопая в ладоши, смеясь и плача одновременно, однако не привлекла тем самым к себе никакого внимания – таких как я было много.
Ирен с достоинством кивнула и, опустив взгляд, скользнула на свое место. Я бросилась было к ней, но меня опередил низенький толстый джентльмен, в лучистых глазах которого стояли слезы.
– Пре-вос-ход-но, пре-вос-ход-но, – бормотал он. Схватив Ирен за руку, он принялся энергично ее трясти. – Когда я вас слышать в «Савое», я думал, вы можете подходить к этой песне. Обычно я делаю предпочтение тенору или баритону. Вихляющееся контральто сильно убивает песню, там слишком часто надо использовать… как же это… по-итальянски это называется portamento[24]. Вы меня понимаете?
– Si[25], – быстро ответила Ирен по-итальянски, с необычной для нее скромной улыбкой. – Вы совершенно правы, я тоже считаю, что каждый звук и каждая нота должны звучать как можно четче. Излишнее глиссандо между ними – ни к чему. Скажите, мистер Дворжак, как вы находите мой чешский? Он сносен?
– Сносен? Это значит?.. – Композитор растерянно посмотрел по сторонам.
– Приемлем, – подсказал какой-то джентльмен.
– Он пре-вос-хо-ден, – расцвел Дворжак и замахал рукой в знак того, что Ирен не о чем беспокоиться. – Пока мое слово что-нибудь значит, вы будете единственной женщиной, которая поет мои песни. Нам надо говорить с вами позже. Адлер… – задумчиво промолвил он и прищурился: – Я знаю, вы американка. Но Адлер – немецкая фамилия, так?
Ирен тут же замкнулась, как это с ней обычно происходило, когда кто-нибудь, включая меня, начинал расспрашивать о ее прошлом.
– Нет, – ласково улыбнувшись, ответила она и больше ничего не сказала.
– Это не важно. – Мистер Дворжак потрепал ее по руке: – В душе у вас есть что-то славянское. Мы такой народ, что нас легко растрогать. Легко, но только чем-нибудь настоящим. Ладно, сейчас я иду к другим человекам, но с грустью.
Свято место пусто не бывает. Как только композитор ушел, Ирен сразу окружили поклонники. Я же отправилась прогуляться по квартире, всякий раз останавливаясь и слушая, когда начинали хвалить Ирен: ее голос, выразительность, платье и манеру держаться.
Ну как же я, прожив с подругой столько времени, могла в ней хотя бы на мгновение усомниться? Я не знала никого, кто мог столь же легко подчинять людей своей воле, как Ирен. После всех испытаний и приключений, которые мы пережили вместе, начиная от расследования темного дела об утонувшем матросе, которое осталось по сей день неразгаданным, и заканчивая покорением зрительских сердец, я могла с уверенностью сказать: уж если мне о ком-то на этом свете и не следовало волноваться, так это об Ирен.
Триумф Ирен оказался лишь первым дуновением набиравшего силу ветра перемен, которому было суждено навсегда изменить привычное положение вещей. После концерта нам уже не удалось вернуться к прежнему размеренному образу жизни, хотя главные события были еще впереди.
Их пора настала, только когда дождливая осенняя погода сменилась зимней сушью. В тот день я позаимствовала у Ирен муфту – мне предстояла долгая дорога на омнибусе в Темпл. Мои услуги машинистки снова понадобились Годфри Нортону, который продолжал время от времени обращаться ко мне.
С того самого октябрьского дня, когда Ирен ворвалась к нам в квартиру с радостной вестью о том, что ей предстоит выступать перед Дворжаком, отношение моей подруге к муфте чудесным образом изменилось. Все чаще и чаще я замечала, что муфта одиноко лежит в одной из комнат, напоминая брошенную собачку, которую разлюбила хозяйка. И вот в то зимнее утро я решила прихватить муфту с собой. Сделала я это по двум причинам: во-первых, было холодно, а во-вторых – не пропадать же зря вещи.
Мистер Нортон услышал звук моих шагов и открыл мне дверь, прежде чем я успела постучаться.
– Заходите, мисс Хаксли, заходите. На Флит-стрит гуляет жуткий ветер… Что с вами случилось? Вы раскраснелись…
– Как вы сами сказали, на улице очень ветрено и холодно.
– Ну да, разумеется. Присаживайтесь и выпейте чаю.
Несколько месяцев назад Годфри перебрался в контору побольше. Молодой человек усадил меня в мягкое, обтянутое кожей кресло с подголовником и вскоре подал мне курящуюся горячим паром чашку.
Аромат мятного чая словно прорвал плотину. Я потянулась к одному из потайных кармашков, расположенных в глубине муфты, выхватила платочек и прикрыла им лицо.
– Мисс Хаксли, милая, что случилось? Прошу вас, расскажите.
– Это все чай. – Я громко и очень неестественно чихнула. – Именно таким чаем меня угостила Ирен, после того как спасла от уличного воришки. Понимаете? Тот чай был тоже мятным… – Не в силах больше сдерживаться, я зарыдала.
– По правде говоря, я ничего не понимаю, но очень хочу понять. Вы не могли бы начать с самого начала?
Я подняла на мистера Нортона взгляд, не сомневаясь, что мои глаза сейчас красны от слез. В отличие от моего нанимателя, другие мужчины, что красивые, что безобразные, редко проявляли ко мне участие, предпочитая меня не замечать. Должна признаться, забота мистера Нортона была мне приятна, особенно теперь, когда я понимала, что он действует из искренних побуждений. Я уже совсем забыла, при каких обстоятельствах мы познакомились. С удивлением я поймала себя на том, что отношусь к нему как к другу.