— Андрею Дмитричу квартиру дали, — вдруг сказал Игорь Евгеньевич.

— Да? — сказала я.

Он помолчал.

— Как бы мы этому радовались раньше, верно?

— Очень бы радовались, — сказала я. И подумала: «Как странно я говорю. Что, а теперь я, что ли, не радуюсь? Да нет, и теперь, конечно, радуюсь, но как-то не так…»

Над головами глухо, вразнобой стучали молотки. Это срочно, в три смены, надстраивался этаж, туда переедем мы и таинственный генерал.

— А правда, ведь хорошо мы здесь жили… — сказал Игорь Евгеньевич.

— Да, — сказала я, — очень хорошо жили.

Игорь Евгеньевич вздохнул и медленно пошел к двери. Это было так необычно, Игорь Евгеньевич всегда трусцой вбегал и выбегал из комнаты, что я внимательно посмотрела ему вслед: белые пушистые волосы, слегка сутулая спина — это все было давно знакомо. Но вот эта какая-то старческая, шаркающая походка: неужели Игорь Евгеньевич стареет? Это казалось невероятным, невозможным.

Нет, решила я, это просто он почувствовал всю тяжесть того, что на него навалилось…

Прошло немного времени и наш закрытый филиал теоротдела переехал в 4-ый надстроенный этаж. По архитектурным соображениям окна пришлось высоко поднять и от внешнего мира нам осталось только голубое небо.

У наших дверей всегда сидели телохранители, которым нужно было непрерывно показывать пропуск и туда, и обратно. Это были спокойные доброжелательные молодые люди — фронтовики. Один из них усердно занимался — готовился поступать на юридический факультет университета.

Нас было немного: Игорь Евгеньевич, Виталий Лазаревич, Сахаров, несколько молодых физиков и нас — двое вычислителей, сидящих в отдельной комнате. Нам привезли новые немецкие машины «мерседес». Это были хорошие машины, работать на них было удобно, только шум от них стоял изрядный. Сахаров сразу же заявил, что будет иметь дело только со мной и просит остальных меня не занимать. Молодежь работала на своих местах постоянно, Сахарова все куда-то увозили. Игорь Евгеньевич бывал редко и был какой-то хмурый и озабоченный — он обычно сразу созывал своих научных сотрудников на обсуждение работы.

Сахаров работал все также исступленно. Мне казалось часто, что он смертельно устал: то ли он еще работает ночью, то ли плохо спит. Однажды он пришел поздно. Я сразу зашла к нему с работой. Но он посмотрел на меня такими опустошенными глазами, что я только спросила: «Что с Вами?» Он помолчал. И вдруг стиснул с силой голову обеими руками и прошептал: «Вы же не понимаете!! Это ужас, ужас! Что я делаю!?» — и потом сказал совсем тихо: «Вы знаете, у меня внутренняя истерика. Я ничего не могу…»

Вот тут я сказала ему: «Идите сейчас же домой и ложитесь спать. Уходите!» Он подумал, согласился и ушел. Пришел на другой день, сказал мне с торжеством: «Вы знаете, а я проспал 13 часов подряд…»

Вспоминая сейчас многие месяцы тесного общения с Сахаровым, я удивляюсь, что совершенно не могу вспомнить его за столом, заполняющего листы бесконечными выкладками, как это делают почти все теоретики. У Игоря Евгеньевича, например, весь громадный стол был покрыт веерами листов с вычислениями. Его товарищи заполняли формулами одну конторскую книгу за другой. Он же вряд ли заполнил половину своей тетради. Я его помню сидящим на диване, окруженным молодыми людьми и что-то им объясняющим или пишущим им на доске. Но главное, что я помню — как он думал: или стоя у окна, или около меня на кресле, или прохаживаясь по коридору. Много лет подряд по ФИАНу ходила история, которая была рассказана секретаршей нашего знаменитого зам. директора по кадрам. В те далекие времена он только что появился у нас в Институте. Мы его называли «маленький Хрущ». В нем было достаточно набито и плохого, и хорошего, но подойти к научным работникам он никак не мог. Он считал, что все решает железная дисциплина — сиди на своем месте и работай, не разговаривай, не ходи из комнаты в комнату. А его подопечные были непослушные, он злился, и они на него злились. Зато уборщицы его обожали: он всякими правдами и неправдами доставал места в ясли и детские сады, доставал даже жилплощадь. Нас Кривоносов совершенно не касался — над нами был «таинственный генерал» (которого так и не увидели ни разу). Но все-таки для порядка заглядывал в наш пустынный коридор и видел там гуляющего Сахарова. Вот его рассказ секретарше Института много лет спустя: «Вы понимаете, захожу я к ним в коридор и вижу: гуляет человек по коридору. Один раз вижу, другой раз вижу. Говорю ему: «А что Вы здесь делаете, молодой человек?». А он посмотрел на меня так серьезно и отвечает: «А я работаю». И вот, подумайте, — Сахаров получился!»

Молодой физик Володя Ритус, который работал с ним на объекте, а затем перешел к нам в теоротдел, рассказывал потом: «Хотя Сахаров на объекте не занимал высоких административных постов, но мы все, теоретики, считали его нашим главным руководителем, даже не руководителем, а настоящим богом физики. Нас поражало, что он всегда знал наперед, что у кого должно получиться. И если у нас не получалось нужного ответа, он брал наши расчеты и прямо указывал: «Вот здесь у вас ошибка, разберитесь».

Один раз мы обсуждали нашу работу и наткнулись на вопрос, который следовало решить. Вскоре он отключился от обсуждения, подошел к окну, постоял там и потом сказал: «Я решил эту задачу. Вот что получается» — и написал на доске решение.

Может быть, эта способность делать в голове сложнейшие выкладки и мешала ему когда-то писать статьи «доступные для дураков», как его просил Игорь Евгеньевич.

Когда наша жизнь как-то утряслась — все вдруг порвалось. Совершенно неожиданно для меня Игорь Евгеньевич объявил мне, что через неделю он с Сахаровым переезжает на объект.

Работали мы после их отъезда так же напряженно, но жизнь без этих двух людей стала у нас серая.

Но время шло. Я не физик, я совершенно ничего не понимаю в той работе, в которой участвую. Но у меня начало создаваться впечатление, что работа вошла в стадию разработки, когда он мог уже сдвинуться с лидирующего положения — включилось в работу много крупных людей, да и не только людей, а целых институтов и учреждений. И Сахарову стало полегче и поспокойнее. Работа так работа!

За это время я уверилась в том, что он был очень одинокий человек. Со своими сверстниками он не сходился. Пожалуй, в это время он больше всего общался со мной. В редкие минуты отдыха мы сидели на диване и разговаривали. Что было у нас общего? Очень трудно сказать: он был весь в науке — музыка, театры, искусство, литература — все было от него далеко. А вот люди его интересовали, и меня тоже. Сам он был немногословен. Иногда говорил, улыбаясь, несколько слов о дочке, редко говорил об отце: я поняла, что он горячо его любил и, наверное, очень страдал, что видит его редко…

Сахарову очень нравился Игорь Евгеньевич, и он с удовольствием слушал о нем мои рассказы.

Совершенно неожиданным для меня оказалось то, что Андрей Дмитриевич очень любил и ценил всякую хохму. Под Новый год я быстренько нарисовала на большом листе картона стенгазету «Использование тягловой силы в Т. О.». Там я изобразила себя в виде лохматой скачущей лошади, на которой с полным комфортом восседал Сахаров, а рядом бежали наши молодые люди, один схватился за хвост, другой — за стремя. Сахарову очень понравилась эта картинка — он сейчас же схватил карандаш и стал подрисовывать. Там был, например, изображен один наш, хоть и талантливый, но на редкость невоспитанный и развязный юноша; любил он сидеть, развалясь, на креслах, задрав ноги повыше (за что получил однажды хорошую взбучку от И. Е.). На картинке он лежал, запрокинувшись на санях, изо всех сил сдерживая борзую лошадь и кричал: «Тпру!! Не туда заехали!» Сахаров сейчас же перед мордой лошади нарисовал стенку. Каждый день, приходя на работу, он прежде всего подходил к этой несчастной картинке и что-нибудь подрисовывал. Рисовать он совершенно не умел, но чем больше он ее портил, тем она ему больше нравилась. Когда кто-нибудь из больших людей приходил к нам (а к нам приходили только большие люди), он хватал человека за рукав, подводил к картинке, заставлял ее хвалить, а сам говорил с гордостью: «Вот какие у нас есть таланты!» Снимать ее не позволял, но я без него сдернула ее и засунула за шкаф.