А у нее тоже бывали разные воспитатели, да, были и бабушки, которым хотелось, желалось вдруг ни с того ни с сего приехать к ней на дачу и быть с Раей, которая легко и просто воспитывала их, бабушек, настраивала на свой лад и делала, что ей хотелось, говоря, что она все равно будет плавать и не будет есть пирогов, которые пекла бабушка, или привозила, или сооружала из старых сухарей и сахара, тертых зеленых яблок и вина, она прикусывала эти пироги и оставляла на страшную обиду бабушек и тетей, которые так старались для нее. А она привыкла есть только простоквашу и молоко, сухари и консервы, колбасу или рыбу.

Бабушки так суетились возле нее, готовя ушицы и вареники с вишнями или черникой, а она не ела совсем эту всю их снедь и сердила их нещадно, но и заставляла слушать себя: «Мне не так уж важно, что именно я ем».

Да, мы завидовали ей, очень, очень завидовали и сердились особенно потому, что она нисколько, ничуть не завидовала нам, не думала о нас вообще, не знала, почти не знала нас. Этот ее мостик, ее пьедестал, ее одиночество — все это так занимало нас, так удивляло и даже приводило в расстройство, потому что она была вполне довольна всем.

Она читала, да, она много читала и подробно, так небрежно-углубленно, так быстро-углубленно, так великолепно читала, что казалось, будто она и не читает даже, но все равно знает.

И вот она приехала, и мы видели, что выгружают велосипед, прекрасный, сверкающий, новенький велосипед выгрузили из машины и вкатили в сарайчик — такую прелесть — велосипед… Мы так загляделись на него, что не рассмотрели даже толком Раю, которая помахала нам рукой и даже улыбнулась нам — прекрасная Рая, любимая Рая, выросшая настолько, что уж нам и подойти было страшновато, ведь она казалась всегда взрослой, теперь была взрослой. Вилась по спине ее коса до колен, ах какая коса, какие волосы, шея, ноги. И самое удивительное — плечи, грудь. Мы, все еще плоские, как щепочки, мы, все еще способные купаться в одних трусах или даже без трусов, а она — в купальнике, и этот ее теплый взгляд уже совсем взрослый и даже не высокомерный, потому что она и в самом деле была взрослой, подросшей девушкой, длинноногой и величественной, как аист.

Велосипед отвлек наше внимание настолько, что мы даже не посмотрели, что с ней приехал мальчик, меньше ее ростом и вообще младше, но приехал и разгружал вещи. У него тоже был велосипед, поменьше, чем у Раи, только был тоже, а у нас не было велосипедов, совсем никогда, даже плохих, старых, ржавых, о чем мы сожалели.

Только через некоторое время мы разглядели мальчика — какой смешной и славный мальчик, курносый, веселый, общительный и приветливый, полная противоположность Раи, но оказалось — ее брат! Брат? Столько лет его не было, и вот явился уже взрослый брат.

Да, брат, братик Саша со своим маленьким велосипедом, со своим смехом, книгами, картонками, коробками, удочками и даже надувным матрасом, латаными-перелатаными, смешными, выгоревшими шляпами, будто он был туристом, альпинистом, прошел все горы-окияны, прошел моря и реки…

Смешной Саша, никак не похожий на Раю, даже такой белокурый, что страшно было смотреть, будто он альбинос, такой голубоглазый, такой бледный, с розовым носом, такой неуклюжий рядом с ней, а она тоже как-то неуловимо стала похожа на него, особенно в улыбке и в повадках, — он оставался на ее попечении, и она улыбалась ему его улыбкой, снисходила.

Они спокойно и просто разговаривали друг с другом, будто всегда так вот жили вместе и всегда только и делали, что приезжали на дачу, это их нисколько не утомило, не привело в то несчастное и даже жалкое состояние, в котором пребывали мы, когда прибывали — будто из далекого похода. Мы приезжали совершенно замотанные, на грузовике, привозили все: от продуктов до кресел, от подушек до цветов, привозили котов и аквариумы, привозили даже то, что не имело никакого назначения — например, сундучки для того, чтобы они не оставались дома, старую обувь и всякую всячину, которая могла бы служить кому-то там — хозяевам — для чего-то. Помню, что привезли однажды елочные игрушки — правда, случайно в коробке, в спешке захватили не тот ящик, привезли, чтобы тут же отправить назад, потому что они могли потеряться и разбиться — старинные игрушки, когда здесь, возле наших мест, был завод, и где с петровских времен выдували стекло, и в том числе игрушки. У каждого в доме были эти игрушки — красивые и безобразные, старинные куски стекла под драгоценные камни, просто глыбы стекла и даже дорогие хрустали, которые отливали золотом и серебром.

Здесь игрушки совсем никому не были нужны.

Мы привозили все, а они будто ничего, только велосипеды и самое необходимое, после оказывалось, что у них все есть, а у нас только и есть, что пустые сундучки да игрушки. Мы, например, привозили самовар, чтобы однажды, дважды в лето почистить и поставить его, хотя у хозяев был свой самовар, который всегда кипел. Наши сундучки очень нравились хозяевам, и они оставляли их себе с радостью, равно как и старую обувь и всякие вещички, которые хозяйка переделывала, или носила, или плела из них половички, ткала коврики, шила из лоскутков одеяла или просто наряжалась в праздники. Например, ходила в шляпе, прекрасной когда-то шляпе, с вуалеткой: надевала ее и перчатки и выходила на огород полоть, полола мелкую травку, и руки ее оставались чистыми в этих лайковых перчатках, а в праздники наряжалась в старинную скатерть, которую принимала за шаль и накидывала на плечи.

Они приехали, все сразу переменилось, будто стало новым и особенно занимательным, не только тем, что занимало до сих пор, но еще и тем, что занимало их. А его, Сашу, занимало все — он ведь был здесь в первый раз, он не знал наших мест, ничего не знал из того, что знали мы сами. Он не знал даже, что здесь водятся утки и ондатры, не знал, как нам нравится и как мы хотим жить на мельнице, не знал даже само озеро и его глубину. О, мы почувствовали себя такими владетельными, такими богатыми и хотели радоваться его глазами, не только своими.

Погода! Какая была погода, редко стоит такая погода, когда легко дышать и жить на свете. Бывает солнце, тепло, но тяжесть и нерадость даже от этой прекрасной жары и ветерка, бывает тягостно все, особенно медленно и тяжело идет такое время — ожидания, волнения и всякой ерунды, а бывает легко в дожди и ветер, в снег и бурю, только люди не различают этого своего состояния, а сердятся.

Саша был веселым и не знал расстройства вообще. Смеялся он как ребенок, хотя ему было столько, сколько и нам. Он смеялся во весь рот, он кричал и бегал точно так, как мы, сломя голову, точно так он восхищался всем, радовался озеру и всякой травинке, радовался и дому: пустому, доброму, заждавшемуся за зиму садику и спуску к озеру.

— Какой песок, какая тень, какая вода! — кричал Саша.

Ему нравилось все, и нам — особенно, следом за ним.

Чужие глаза, которые рады твоему счастью, особенно радуют тебя, когда ты умеешь радоваться. В доме так славно пахло духом детской новизны, и я знала, что Рая мечтала сразу поставить и надуть матрасик, лечь на него в тени черемухи, раскрыть книгу и читать, есть шоколадку или другую какую-то сладость, припасенную на случай вкусного чтения и вкусного первого дня загара и солнышка; так оно и случилось, так все и было: она лежа читала, пока комары не заели ее. Погода уже ленилась быть хорошей и светлой, природа вдруг вся расцвела разом — от сирени до черемухи, и даже сама Рая стала теплее и ленивее. Она пришла к нам с Сашей. Теперь она была нашей только потому, что соскучилась. Она угощала нас шоколадом и велосипедом, гамаком и собой, главное — собой, своей улыбкой, своим откровенным и спокойным взглядом… О, мы были рады, так рады этому!

Мы уезжали на мельницу и там показывали им, как надо восстановить эту мельницу, и Рая, смеясь до слез, помогала нам одной рукой или совсем не помогала, только смеялась и сидела возле реки. Зато Саша старался изо всех сил, он один старался, и больше нас. Всякую нашу глупую затею он понимал раньше нас и принимал как должное. Он умел сделать все лучше нас, куда лучше. Он умел даже найти где-то гвозди, тут, на мельнице, старинные гвозди, и приколачивал ими доски, которые тоже вынимал из воды, из грязи, куда их бросали под колеса, чтобы вытащить машины или телеги, которые там застревали.